Четверг 8 сентября 1966 года – двадцатипятилетие начала Ленинградской блокады – был обычным рабочим днём. Мы, студенты-вечерники Политехнического института, перед лекциями забежали в столовую. Не подумав, как это воспримут ленинградцы, я ляпнул, что проголодался будто в блокаду. И получил...
– Что ты знаешь о блокаде? – В её взгляде холод, в голосе медь.
Я впервые видел её так близко и исподтишка любовался ею. Стройная. Сероглазка. Миловидные черты лица. Короткая стрижка открывала трогательную тонкую шейку. Одета со вкусом, но скромно. Настоящая ленинградка.
– Что знаешь о голоде?! – она буравила меня внезапно потемневшими глазами.
У меня хватило ума не пытаться заболтать бестактную шутку. Сказал, что зимой 1941-1942 года в оккупированном фашистами Харькове мне, трёхлетнему, довелось испытать настоящий голод.
Её взгляд смягчился.
– И всё же ты не видел настоящего голода.
Сказала неожиданно дрогнувшим голосом и замолчала, глубоко задумавшись. Потом, прощая меня, скупо улыбнулась и начала рассказывать. Её рассказ произвёл на меня большое впечатление и все эти годы просился на бумагу. Похоже, теперь пришло его время.
В мае 1941 года ей исполнилось три года. А через месяц началась война. Её первые воспоминания относились к проводам отца на фронт. Самого отца она толком не запомнила. В памяти осталась бесконечная колонна шагающих под пронзительные звуки духового оркестра солдат с винтовками за спиной и торопливые поцелуи остро пахнущего потом и махоркой солдата, в котором она так и не узнала отца. Вскоре пришла похоронка.
А потом началась блокада. В трёхлетнем возрасте даты не запоминаются. В памяти блокадного ребёнка осень 1941 года оказалась сжатой в несколько отрывочных эпизодов, позднее дополненных рассказами взрослых. Уже к концу сентября город, изолированный немецкими войсками от остальной страны, остался без продовольствия. Экономя уголь, городские власти отключили подачу тепла и электроэнергии в жилые дома. Рано ударившие сильные морозы вывели из строя водоснабжение и канализацию. Воду они стали приносить из Невы. Мать раздобыла печку-буржуйку, но дров не было. На топливо пошли мебель, книги, паркет и доски пола. Их хватило ненадолго. Девочке запомнился невыносимый холод. Ещё хуже был голод. На улицах, во дворах и в квартирах лежали трупы людей. Трупы некому было убирать. В их большой коммунальной квартире соседей не осталось: то ли умерли, то ли эвакуировались, – она не знает. Затем в квартире поселился одинокий старик из соседнего повреждённого бомбой дома и жизнь маленькой девочки стала чудовищным кошмаром
Обезумевший от голода несчастный старик в поисках еды обшаривал опустевшие дома. Потом стал приносить и варить куски вырезанного из трупов мяса, распространявшего в квартире жуткую вонь. До сих пор ей временами снится багровое одутловатое лицо старика и его безумные, постоянно что-то ищущие глаза. Однажды старик решился напасть на её мать. Истощённая голодом женщина оказалась всё же достаточно крепкой и смогла защитить себя. В качестве оружия самообороны она постоянно носила большую отвёртку ещё и потому, что на улицах было небезопасно. Кроме уже привычных бомбёжек и артиллерийских обстрелов в городе частым явлением стали случаи бандитизма и людоедства. Пойманных преступников расстреливали на месте, но милиции не хватало.
Мать, работавшая в две смены на военном заводе, оставляла дочку дома одну. Бросить работу мать не могла: по законам военного времени не то что прогулы, опоздания строго карались, вплоть до расстрела. Работающие на заводе вдобавок к 250 граммам хлеба получали миску горячей баланды, скудно заправленной крупой и жиром, и плошку перловой каши. Часть этой еды мать приносила дочери. Так им удалось продержаться до последней недели декабря, когда впервые увеличили нормы выдачи хлеба. К этому времени девочка из-за дистрофии едва ходила. Из осаждённого города их эвакуировали по Ладоге летом 1942 года. В её памяти остались взметнувшиеся к небу в абсолютной тишине (она так и сказала: „...в абсолютной тишине...“) обломки впереди идущей баржи с женщинами и детьми, в которую попала бомба, и, потом, уже на берегу, вкус круто посоленной картошки в мундире.
В шестидесятые годы о блокаде говорили и писали как о проявлении беспримерной стойкости, мужества и героизма ленинградцев. О бандитизме и, тем более, о людоедстве я услышал впервые и сказал ей об этом. Собираясь с мыслями, она отрешённо смотрела сквозь меня. То, что она затем рассказала, запомнилось на всю жизнь.
Уходя на очередную двенадцатичасовую смену, мать не решалась запереть дверь в комнату. В случае пожара при бомбёжке или артобстреле дочка не смогла бы выбраться из дома. Но в квартире был людоед. Чтобы он не проник в комнату, где оставалась беззащитная девочка, мать подпёрла дверь старинным дубовым буфетом и огромным платяным шкафом, оставив узкую щель, в которую она, исхудавшая от голода, едва пролезала. Для людоеда же щель была слишком узка.
После ухода матери начиналось самое страшное. Людоед наваливался на дверь, стараясь расширить щель. Убедившись в тщетности своих усилий, он пытался выманить забившегося в дальний угол комнаты ребёнка, елейным голосом обещая дать кусочек хлеба или конфетку. Девочке ужасно хотелось есть, но она знала, что приближаться к двери смертельно опасно. Тогда людоед менял тактику. Через щель он закидывал в комнату корочку хлеба на длинной верёвке и медленно подтягивал к себе приманку. Устоять против такого соблазна было невозможно и девочка, не сводя глаз с уползающей корки хлеба, начинала приближаться к двери. Людоед просовывал в щель руку, пытаясь поймать ребёнка. В последний момент она со слезами успевала отпрянуть, так и не схватив вожделенную еду. Людоед разражался за дверью диким рёвом, осыпая девочку проклятиями, а она, вся дрожа, забивалась в самый дальний угол. Через некоторое время людоед опять начинал свою жуткую охоту. Это происходило ежедневно на протяжении непредставимо долгого для трёхлетнего ребёнка времени. До сих пор она не может понять, почему мать не обратилась в милицию. После Нового года людоед исчез: то ли погиб при очередной бомбёжке или артобстреле, то ли застигнутый при расчленении трупа был расстрелян.
Она смолкла. Не находя слов, молчал и я. Что мог я для неё сделать?.. На занятия мы не пошли. По дороге ко мне купили картошку, 250 граммов хлеба (две блокадные суточные нормы выдачи на ребёнка) и чекушку водки. Дома я начал разрезать хлеб пополам (по 125 грамм – суточная норма блокадного ребёнка) и вдруг заметил, что лицо моей однокурсницы побледнело. Застывшими глазами она следила за моими руками. В полном молчании мы съели сваренные в мундире круто посоленные картофелины и, памятуя погибших, выпили водку, заедая её чёрным хлебом. Разговор не клеился: дети военного времени мы опять были в страшном сорок первом. Потом я проводил её домой.
Вскоре она перевелась на другой факультет, более соответствующий её профессии. С той поры я её не видел. В памяти остался рассказ о чудовищном голоде в блокадном Ленинграде, об едва не умершей от дистрофии девочке и ежедневной охоте на неё обезумевшего от голода людоеда. Имени молодой женщины не называю: всё-таки это её история.
___________________________
Блокада продолжалась 871 день. В сентябре 1941 года на блокированной территории оказалось более трёх миллионов людей. После блокады в Ленинграде насчитали 557600 жителей. Количество погибших и эвакуированных до сих пор окончательно не уточнено. Предполагают, что только от голода умерло миллион двести тысяч ленинградцев.
