Мне чьё-то солнце вручено…

красноречия и будто воскрешает из мёртвых Деву Зарю-Купину, Сострадание. Нельзя сфальшивить, нельзя слукавить, нельзя повториться.
Вот – Зоя сегодня безгласна, апатична, вяло роняет слова на общие темы. Нет искры, нет вихря. Зоя не рвётся в город.
– Наверное, ни один поэт не напишет сегодня ни строчки, - Генка решает всё именно так.
– Ну, конечно, – желчно соглашается Валерий (а Генка болезненно морщится): – Литературная жизнь века теперь зависит от моего настроения.
Генка долго молчит, потом быстро спрашивает:
– Ты уже устал, Валера?… Может, Зоя ждёт от тебя чуть больше искренности?
– Она никогда не ждёт! – взрывается Валерий.
…Никогда не ждущее время несётся, вихрится. За временным поездом вьётся не высказанная мысль Валеры: «Зоя не ждёт. Она – вихрь, она – бег. Зори, закаты, безумный город! Пробки, улицы, вдохновенные прозрения, «поэты»… Поэты! Ох, почему ранимо чувствующие поэты обретаются в кабаках и притонах?!»…
Когда пропал Доктор, Валерий признался, что лучше стал понимать Серебряный век с его неврастенией и салонной модой на эпатаж. Нервы, стресс и алкоголь, пьяные загулы Белого, выходки Бурлюка и безобразия «Бубнового валета», спиритические сеансы, кокаин и морфий, заливистый хохот дамочек, кабаре и канкан – вот, что такое Серебряный век!
Генка Валеру выслушал, но промолчал. Только плечами пожал. Ничего больше.
– То она мечется по улицам, то ныряет в переходы к торговцам и попрошайкам, то носится по бессмысленным маршрутам! – Валерий вскидывает руки, выражая непонимание. – Что ищет? Кого?
– Когда-то нашла тебя, – неожиданно роняет Генка.
Валерий отказался от вечерних академчасов. Лекции он читает сухо и невыразительно, как по чужому конспекту – бережет эмоции для Зоиных пробуждений. В аудитории беспрестанно, как в паранойе, оглядывается. Это оттого, что однажды на лекцию зашла Зоя. Валерий что-то читал об архетипах символизма, а Зоя тихо смеялась над каждым словом. Но скоро она, не оглядываясь, выбежала из аудитории, и Валерий сам сорвал лекцию, укрепив студентов в мысли о бурном романе со слушательницей с параллельного курса. Зоя бежала, бежала, летела… к речному трамвайчику. Оставшийся день и вечер они с Зоей просто катались вверх и вниз по Москве-реке…
– Ге-ен, – зовет теперь Валерий, – я со Временем наперегонки бегу… Зоенька мою жизнь вместо меня проживает. Генка… мне однажды представилось, что я несусь по дороге, а впереди маячит спина Старика Времени. А мне очень нужно догнать его, этого Старика, но он идёт себе прочь семимильно и без оглядки. Я даже кричу вслед Времени, что-то бросаю ему в спину, ловлю порой за полу. Что мне, Генка, на бегу на части разорваться? Я либо свихнусь, либо привыкну. А к чуду нельзя привыкать, оно не простит. Вот было бы меня ДВОЕ… Клянусь, я бы собой-первым пожертвовал ради Неё, но я-второй пусть живёт и пишет стихи.
Валерий пытается улыбнуться, но улыбка выходит тёмной и отталкивающей.
– Стихи бы я так и назвал: «Вслед Времени». Или нет, нет! – он машет рукой. Генка видит: он жалеет о своей искренности, но не может остановиться: – Я буду нарочно неоригинален и назову стихи просто и гениально: «Шедевры». Или ещё краше: «Это – я!»
Валерий неловко смеётся, стоя возле окна. Генка часто моргает, точно соображает что-то своё:
– Ты сейчас похож, – говорит Генка, – на свой же декадентский портрет. Так кубисты рисовали. Поперёк лица – тень от оконной фрамуги. Будто ты вот-вот пополам разорвёшься.
Едва он говорит это, как в кухню врывается Зоя:
– Не-ет! Не-ет! – глаза распахнуты, глядят мимо, куда-то сквозь окно, в город, и руки к вискам прижаты:
– Не разрывайся, Валера, не разрывайся! Ты не увидишь, не услышишь меня, не узнаешь! Будешь брести за оградой, один, всеми уважаемый, превозносимый, чтимый, но безнадежный и пустой, никакой, не надо!
– За оградой?… – неожиданно сипло повторяет Валерий, сумрачно припоминая читанное им на своих же лекциях. – А почему за оградой?

В движущемся доме были жёлтые окна. По вечерам особенно задумчиво стучали его колеса. Движущимся домом Белый назвал поезд исключительно ради Неё, чтобы убедить покинуть этим утром Серебряный Колодезь. – «Я не езжу на пароходе», – твердо сказала Она вчера вечером, и Боря Бугаев удивился: как же добрые парижане назвали Её англичанкой, ведь Англия за морем? Пришлось объяснять, что паровоз и поезд это совсем другое. Поверила. На вечерней заре в купе зажгли электрические лампы, а на изгибах рельсового полотна стало видно, как жолты окна в передних вагонах. Она ринулась в коридор к западным охваченным зарей окнам и сказала: «Я уже слышу! Слышу, как из Москвы… звучит музыка…»
В Москве публика присматривалась к новой гостье. Белый напросился бывать на «средах» у самого Брюсова. С Ней уже раскланивается сам Константин Дмитрич Бальмонт. Ею восхищается Эллис, а студент Сережа Городецкий просит Её непременно бывать у них. Скоро вся Москва бредит символизмом. Однажды к Ней кинулся галантного вида полненький художник, несдержанно хватал Её за руки, что-то быстро говорил по-французски, потом по-английски, по-русски, звал странным именем и уверял, что знал Её по Парижу. После, расстроившись, отошел и прятал от всех своё огорчение. Конечно, Она его не помнила, он должен был понимать это.
«Как же его звали? Ах, да. Константин Сомов. Следует запомнить это имя…» – все, как зачарованные, любуются закатами. Договариваются открыть новый журнал поэзии. Серёжа Соловьёв, столкнувшись с Нею у Брюсова, начал клясться, что видел Её позапрошлым летом на даче у троюродного брата, у Александра Блока.
Скоро вышла новая книжечка стихов этого Блока. Белый с дрожью пробирался сквозь строчки, находя в каждом звуке, в каждой запятой Её – Прекрасную Даму. Он осторожно написал Блоку, что неплохо бы двум поэтам встретиться в Москве. Блок испугался. Серёжка Соловьёв говорит, что кузен собрался жениться на давней приятельнице. Через год Блок не выдержал и бросился в Москву.
Наверное, окна тоже были жолты, когда вечерний поезд вёз его из Санкт-Петербурга в южную столицу. Там его молодая жена, пухленькая Люба Блок, с интересом разглядывала прежнюю любовь мужа, не вполне веря, что это Она – та самая. Год же спустя весь московский и питерский бомонд в глаза и за глаза называл их «сектой». Богиня София! Величавая Жена! Вечная Женственность вселенной! Они буквально молились на Неё, поклонялись, как дети придуманному ими детскому богу.
Рассказывают, что когда при Брюсове упомянули про поэтическую секту, то суровый Брюсов – лобастый и чернобородый – в раздражении фыркнул и оборвал разговор. Говорят, именно он в запальчивости стал уверять, будто дивные зори над Москвой – следствие недавнего вулкана в какой-то французской колонии. Андрей Белый готов был драться с ним, но случилось неожиданное. Все долго перечитывали горькие строчки самого Брюсова:
Они её видят! Они её слышат!
С невестой жених в озаренном дворце!
Светильники тихое пламя колышут,
И отсветы радостно блещут в венце.
А я безнадежно бреду за оградой
И слушаю говор за длинной стеной…
«Что это такое? – Александр разочарованно крутит в руках тоненькую книжицу с выдранными из неё брюсовскими стихами. Блок задирает подбородок и говорит в нос, держится по юношеской привычке манерно, очень под актёра: – Наш великий Брюсов либо не видит Её, либо просто не узнает!»
Вспомнили, как на одной из «сред» пытались знакомить с Ней Брюсова, а он (демонстративно?) не заметил Её или принял за очередную пассию Андрея Белого. Алик Блок теперь в Брюсове разочарован. – «Скандальный мистификатор! – горячится Алик. – Творец форм и рифмовок! Непременно знает, отчего светятся над Москвой закаты, но напускает рационального тумана! А ведь это он, именно он вызвал Её своими стихами, своими «шедеврами», кричал Ей: «это – я», приходи!»
Алик выхватывает хлипкие истрёпанные книжицы, изданные, когда все они были ещё гимназистами. Наделавшие много скандала сборнички с напыщенными названиями: «Шедевры. 1895», «Это – я. 1897».
Тихо и мирно засыпала вечером четвёртого года странная девушка. Прежняя любовь Блока, прежняя любовь Белого. Её нельзя любить, как любят земную женщину, Она – из иных сфер, из иных материй. Люба очень жалела Её. Жалела и опекала то ли материнской, то ли сестринской опекой.
«Почему вы так боитесь Её? – вдруг говорит мужчинам Люба Блок. – Почему ваш непревзойденный Брюсов боится даже узнать Её?»
Никто не знает, были ли жолты окна в том поезде, что привёз в Москву «Портрет дамы в голубом платье». Городецкий, гимназист Гумилёв, Соловьёв, заслуженный Бальмонт в полголоса описывали друг другу ту дрожь, что произвела в них выставка. – «Чья? Кто написал? – переспрашивал Белый. – Ах, да, Сомов. Это тот самый, я помню». – Всех поразило не столько лицо странной девушки, много раз виденной ими в обществе Блока и Белого, сколько символ – там, на заднем плане у правого края картины.
Стискивая зубы и болезненно щурясь, вглядывался в него Алик. С края картины глядел сам художник Сомов, манерно склонившийся в театральном полупоклоне. Девушка в голубом просто не замечает его. Всё мирно, без гротеска. Вот только Сомов-на-картине сверху до низу разрезан ножом. Тем ножом, которым обрезают край холста.
«Он рассечён, разорван надвое! Боря, ты же понимаешь, что это значит, Боря!» – шепчет Андрею Белому Алик, – шёпот делается горячечным как в лихорадке.
«Саша, Саша, – встряхивает Алика Белый. – Успокойся! Горбуна здесь нет, Саша, а ты не Арлекин. Ничего не было».
Это он о «Двойнике», о жутком стихотворении Блока.
«Но я же видел всё это! Мне не приснилось», – клянётся Блок.
Белый уводит Блока. Бегут последние месяцы их взаимной приязни и дружбы, скоро нечто разделит их до озлобления. Едва они скрываются, как входит Она, так похожая на даму в голубом платье. Она что-то замечает. Собственный портрет Её не интересует, но, нервно замахнувшись, Она бьёт рукой о стену возле картины, туда, где могла бы быть вторая половина Сомова:
«Уходи! Тебя нет. Понятно?» – всхлипывает.
Скоро «мистический треугольник» взорвался – Блок вызвал на дуэль Белого. Люба спасла их обоих. Она увезла от них Зою с Её терзающей душу музыкой сфер. К родным? К знакомым? Люба и сама потеряла Её следы.

III. «ВСЛЕД ВРЕМЕНИ»

В один из дней, когда пыль кружилась над городом, а занавески в окне трепетали от асфальтового жара и шоссейного гула, к Валерию пришло понимание, что Зою он должен оставить хотя бы на одну неделю. Так требовала жизнь и убегающий Старик Время. Деканат и кафедра заявили, что Валерий обязан больше времени уделять студентам и преддипломным консультациям, куратор напомнила, что продление его контракта может вызвать у ректора возражения.
– Хотя бы одну неделю побудь вместо меня с Нею, – просит он Генку, таксиста. – Перейди в ночные смены, переезжай ко мне. Только Ей… Ей не говори об этом сегодня. Она поймет, что я исчезаю, но ты не говори. Пока не говори.
Генка поклялся, что Зоя будет хотя бы знать о Валере.
Валерию стало казаться, что он потерял что-то важное. Валерий-внешний являлся на консультации и корректировал внедрённые студентам знания. Валера-внутренний, непрестанно терзаясь, куда-то рвался – к речному трамвайчику? – и вечно