1984-й
«Заработки Платона, а, вернее, подработки непостоянны и скупы, так что если б ни моя регулярная зарплата… Сегодня утром стою у плиты слышу:
- Я вчера купил молока и хлеба… на два рубля. Не вернешь мне?
- Платон, - обернулась, - у меня же всего пятнадцать рублей до зарплаты, не хватит дотянуть. – Знаю, что ему неудобно, тоскливо от этого, но: - Вон, бутылки молочные стоят, иди, сдай.
И улыбнулась.
- Хорошо... - потоптался за спиной, вздохнул. - Сдам.
Вышел. А мне захотелось крикнуть вослед: «Ну что ж ты так!.. надо же что-то делать!»
Да, сознаю: тяжко ему, одиноко. Все понимаю! И жалею, но...
А он каждое утро закрывается у себя в комнате и то ли пишет, читает? Иногда, совсем затосковав, идет или к художнику Махонину, о котором не раз писал в газетах, или к Столяровскому, инженеру-книжнику, - вот и все его друзья.
… До девяти вечера записывала концерт. Ерундовый. Еле-еле набрала для получасовой передачи. А дома - Платон:
- Глеб еще не делал уроки и не приходил с улицы. Выпороть?
Зову сына. Прибегает. И впрямь не делал. Лукавлю, прикрываю собой, чтоб и впрямь не выпорол. Нет еще и дочки, - ушла на «Факел», а когда приходит, то кричит и на неё. Стараюсь увести и её. Иногда кажется, чтро больше не вынесу и его замечаний: «Не туда положили ложку… не до конца защелкнули щеколду на форточке… научи Глеба раковину чище смывать». Господи, дай силы!
… И всё же после трехмесячного запрета, смилостивилась местная власть и разрешила непослушному журналисту делать выступления по области от Бюро по пропаганде художественной литературы и вот…
Идут по улице районного городка двое: один - среднего роста, бородатый,другой - невысокий, хромой, с монголоидными глазами.
- Евреи размывают русскую нацию, - говорит тот, что хромает.
- Да брось ты, - машет рукой бородатый: - Скорее русские кого угодно размоют.
И, улыбаясь, спрашивает у хромого:
- А чего ты, собственно, хлопочешь о русских? Ведь ты сам - монгол вылитый.
- А ты… как жидовская морда, - тут же отфутболивает хромой.
- Так вот твоя благодарность за всё, что я для тебя сделал! – останавливаясь, заводится бородатый: - Возился с тобой, как с ребенком, гонорары для тебя выбивал, выступления вот эти...
- Да ты должен гордиться, что стоишь рядом со мной, - уже идет тот дальше, но оборачивается и зло бросает: - Ничтожество! И правильно сделали, что не приняли в Союз писателей!
Ничего не ответил бородатый, но остановился, достал что-то из портфеля и крикнул вослед хромому:
- На… возьми свои…
Это им на выступлении преподнесли по банке маринованных опят.
- Ешь их сам! - бросает тот, даже не обернувшись.
И то были Платон и поэт Юрий Фатеев».
Был он невысок, смугл, с монголоидными стреляющими глазами и прямыми черными волосами. Приходил к нам редко, но обязательно приносил детям по шоколадке, хотя денег у него... Не помню, так ли уж интересно мне было с ним, но что жалела… Это точно: из своих тридцати лет, восемь провел он по больницам, - лечил ногу, – и, наверное, поэтому его поэзия была пронизана каким-то затаенным прощанием с жизнью.
Зимним утром душа моя стынет.
Что осталось мне: годы иль дни?
Черный ворон, серебряный иней
Мне сейчас из окошка видны.
Жизнь - слепящее, хрупкое чудо,
Словно иней, навеянный сном.
И сжимается сердце: что будет,
Если ворон взмахнет вдруг крылом?
К тому времени уже вышло семь небольших книжек Юрия, стал он членом Союза писателей и, по-видимому, это вселило в него такую веру в свою значимость, что Платону всё труднее становилось общаться с ним, - только поэзия и его место в ней для Фатеева и было смыслом жизни.
Пусть будет плохо мне всегда,
Пусть невезение не сходит
С моего следа,
Сливаясь с тенью.
Пусть буду всем я незнаком -
Вовек не струшу
Стучаться, словно
В стену лбом,
В чужую душу.
Однажды пришел к нам с женой, горбатенькой длинноволосой женщиной, и были они чем-то удивительно похожи! Но прожили вместе недолго, - ушла она, но остались вот такие строки:
Ты застала меня... Только ль в этом беда,
Что не смог отвести взгляд от облика?
Заглянула в меня, как ночная звезда
Сквозь еще не погасшее облако.
Ты застала меня, ты застала меня,
Ты застала меня уходящего!
А зачем? А зачем, если нет даже дня?
Только ночь, только ночь бродит чащею.
Вот такие хрупкие воспоминания остались бы в моей памяти о Фатееве, если бы ни его письмо совсем недавно. И оказалось: живет в Томске, всё так же одинок, пишет и пишет стихи, издавая за счет спонсоров, и так же уверен, что он - самый великий поэт России. Не думаю, что это так, но все же поэзия в нём звучала:
Мелькание света в окнах морозных,
Бегущие тени ветвей…
Эх, кажется, поздно, эх, кажется поздно
Становится жизнь все ясней.
Дорога вечерняя. Горькое счастье.
А в жизни чего-то уж нет.
Из тысячи красок, видать, для контраста
Остались теперь тень и свет.
«В минуты переоценки себя - а лучше ли я других? - острее вижу, что все меньше остается будущего, да и в чем оно может осуществиться? В детях? Так то будет уже их жизнь. А они, подрастая, всё чаще замыкаются в своем собственном мирке, и особенно дочка, - с нашей общей дороженьки, по которой я вела, тащила за собой, уходит на свою тропинку, которая того и гляди побежит в сторону… к тому, синеющему вдали лесочку, и затеряется в нём. Может, поэтому и хочется удержать в памяти или вот на этих листках то, что еще не ускользнуло? И сейчас хочу написать, как в прошлом году ездили с ней в Лазаревское.
«С нами в купе только пожилой мужчина, - аккуратненький, приветливый, словоохотливый, - и до самых сумерек всё рассказывал о себе. Но скучно не было, а когда легли спать, - я на верхней полке, дочка внизу, - вдруг проснулась оттого, что на соседней возится какой-то мужик и воняет перегаром, грязными носками, а блики от фонарей выхватывают рожу с ежиком волос и одним глазом. «Наверное, только что из тюрьмы» - подумалось, а утром…
Утром оказалось: сидит напротив несчастный человек. Да, был в тюрьме, а когда вернулся, застал у жены другого. Стрелял в него из охотничьего ружья, но промахнулся. Опять судили, но оправдали, и вот:
- Ей, суке, присудили и дом, и машину, она теперь припеваючи жить будет с этим хахалем, а я...
Достал недопитую бутылку, глотнул из нее, захмелел… а уже скоро выходить. Стал собираться. Вышел, забыв сумку, и пришлось нашему попутчику догонять его. Смотрели в окно: шел, пошатываясь, большой, неуклюжий, а из-под мышки беспомощно болтались ноги огромной плюшевой собаки.
… Мы – на дне рождения у Валерия Семеновича Столяровского.
Человек он, конечно, живой, неуёмный, интересный и думает о нашем социалистическом обществе так же, как и мы. Но чего-то в нём не хватает. Мягкости?.. глубины?.. тайны? Нет, не знаю.
Спиной к окну сидит его друг, тоже инженер, похожий на цыгана, - весь вечер будет он читать свои стихи, и я подталкивать его к этому, - а именинник… Такой молодой сегодня, с искорками в глазах!.. как раз - напротив меня, под своим портретом «кисти» Виктора Ивановича Якушина, нашего «семейного художника», как мы его называем, потому что написал уже портреты почти всей семьи. По левую руку от Валерия Семеновича – его лохматая и уже захмелевшая жена с рюмкой в руке всё говорит и говорит о том, что испытала, мол, истинную любовь, живя с Валерой и что он – гений. А «гений» всё пытается остановить её и смотрит на меня, словно извиняясь. А со мною рядом – Виктор Иванович. Накануне позвонил: буду ли на юбилее? Да, буду. «Я очень рад. Это мне и надо было узнать», и вот сейчас, когда кто-то выкрикивает: «Кто способен броситься с головой в омут любви?» и я тяну руку, то он наклоняется ко мне и шепчет:
- Осторожней! А то возьму и напишу в Вашем портрете это, - смеется.
И опять цыганистый инженер читает стихи, смешные пародии на знакомых, а я… в который раз!.. ловлю на себе взгляд именинника: долгий, кричащий! И смотрю, смотрю ему в глаза, спрашивая: «Ну что, что?» Нет, не отводит, и тогда отворачиваюсь, но аккура-атненько так, словно извиняясь.
Да, было у Валерия Семеновича запросто и весело. Подарили ему прекрасно изданное «Слово о полку Игореве».
Когда Валерий Семенович «вошел в нашу жизнь»? Нет, не помню. Но встречаемся и т теперь летом, когда проходим возле его домика, который сам и построил недалеко от нашего, смастерив в нём камин, сауну, воду для которой возит в десяти ведерном бидоне на коляске, - через лог, ручей, в гору. Но кроме всех этих «деловых достоинств», любит Валерий Семенович поговорить не только о книгах, но и обо всём, что интересует и нас.
А книг у него - тьма! Помню, поразило, что полки для них соорудил даже в туалете своей трехкомнатной квартиры, в которой, живет с женой… но уже давно в разводе.
Несколько лет назад была у него молодая, красивая женщина, но жениться на ней не захотел. Тогда нашла она капитана дальнего плавания и уехала к нему.
Теперь Валерию Семеновичу уже за восемьдесят, но по-прежнему работает в проектном институте и содержит внучку, которая бросила институт, увлекшись компьютерными играми, - дочь-то уехала в Испанию на заработки и от неё ни слуху, ни духу.
А года три назад сошелся с пожилой приятной женщиной, которая: «Мне… именно мне! готовит обеды!» - хвалился как-то, и даже свозил её во Францию, а недавно позвонил мне и рассказал: купил он комнату её сыну, отдав все накопления, подписал и свою дачу, а она выгнала его, и теперь снова живет он с первой женой в их трехкомнатной квартире.
Вот такой он, Валерий Семенович Столяровский.
И снова - о Лазаревском.
Никак не удавалось снять комнату, - то нужен только один человек, то лишь мужчина, то дорого, но ближе к вечеру подошла женщина:
- Вас двое? Ну и хорошо.
Не понравилась она мне: лицо припухшее, рыжие волосы растрепаны, глаза бегают. Но что делать? Пошли за ней.
В квартире – только стол да несколько стульев, шторы на окнах задёрнуты, на диване лежит бабка под лоскутным одеялом. Но откинула его, встала, вывела на балкон:
- Вот... кровать... здесь.
- Но нас же двое, - удивилась я.
- А вы раскладушку на ночь будете ставить.
Куда?.. Но остались, и она тут же потребовала оплату.
И до сих пор иногда словно вижу: и тряпьё на диване, и старуху с маской забитости и горя, и полусумасшедшую Люду, ее дочь. Сколько раз вдруг начинала рассказывать: вот, мол, едят ее какие-то злые микробы и всю жизнь уже выпили, а заразила её этой болезнью та, которая отбила мужа, да ещё и кастрюлей по голове его стукнула, - «Тут у нас все кастрюлями по голове друг друга бьют», - и что после этого муж «стал совсем неспособный», а такой и ей не нужен.
Эти записки вводят в атмосферу прожитых лет. Они не обещают сложной фабулы, острых коллизий, поворотов судьбы, а просто раскрывают движения МОЕЙ души той поры.
