1986-й
Лицо у него словно с фотографий девятнадцатого века, - удивительная чистота и открытость, - а глаза… Они могут вдруг потемнеть или стать светлее, - зависит от его настроения. Никита Летов…
Он сидит как раз под еловой веткой с большими шишками, которую я накануне Нового года приладила к книжному шкафу:
- В детстве у двоюродного брата был букварь, а у меня не было. Но зато… уже и не помню кто, подарил мне немецкие лезвия. – Замокает и вдруг чему-то улыбается: - Так вот... Дам брату лезвие, а он и разрешит посмотреть две страницы букваря. Дам ещё – следующие.
Как же красиво смотрится Никита на фоне этой зелёной ветки и радужной гирлянды, растянутая на шторе окна!
- А рисовать я начал так…
Он подносит к губам чашечку, какое-то время словно нюхает кофе и, немного отпив, ставит на блюдечко, поглаживает её:
- Немного из детства. Была у нас в доме икона Иисуса. Красивая икона. Даже и теперь перед глазами... – Замолкает, словно вглядываясь в ту самую икону, но, слегка вздрогнув, продолжает: - Всей семьёй мы часто молились на неё, а раз я и говорю деду: «Вот возьму и нарисую такую же».
- Д-а, смелый поступок для мальчишки, - усмехается Платон. – И что ж дед?
Никита неспешно возвращается к нам из своего детства, и я уже вижу его привычную открытую улыбку:
- А дед отругал меня здорово. И не только отругал, но и не разрешил даже подходить к иконе.
- Суровый дед у Вас был, Никита! – усмехаюсь я: – Как же так можно… с внуком-то?
Улыбка на его лице гаснет, глаза темнеют:
- Но всё же, украдкой от деда, написал я тогда Христа и вот…
- И вот стал художником, - подхватываю я.
... Еловая ветка с шишками уже не висит над нашим столом, и мы слушаем, принесенную Летовым, магнитофонную запись писателя Владимира Солоухина*: евреев в войну на фронтах не было, отсиживались в тылу; наша нация вырождается из-за них; в ЧК* были почти одни евреи; террор при Сталине* - дело рук его еврейского окружения, а вождь не виноват… Когда магнитофон замолк, я встала, выключила его и обернулась к Никите:
- Скажите, зачем всё это Вам… художнику?
Его непонятная улыбка, опущенные глаза… И тогда Платон:
- Нет, это – не речь Солоухина, а подделка. Не берите её, Никита, в голову.
... Сельские гравюры Кожевина, расплывающиеся в цветовое пятно акварели Златогорского… Это я с Платоном и Никитой - на выставке местных художников в честь приближающегося двадцать седьмого съезда КПСС*. И мы стоим у скульптурных композиций Козлова «Андрей Рублев», «Хор»:
- Как фигуры-то вытянуты, - говорю я: - Смотрятся, как орган.
Никита улыбается чуть удивлённо, но не отвечает.
Но уже - пейзажи Юрия Махонина, Ларькова.
- Никита, что же так мрачны пейзажи Ларькова? Ведь раньше у него радостными были, светлыми.
И снова – лишь улыбка.
- Наверное, потому... – предполагает Платон: - что недавно он вышел из больницы... лечебницы для душевно больных.
А вот и работы Никиты, - витражные листы «Доменная печь», графический портрет женщины.
- Интересный портрет, Никита. И кто ж это? – взглянула на него, улыбнулась.
- Жена, - бросил, не ответив взглядом.
- Да нет, Никита, это – не она. Хотя и видела Валю всего несколько раз, но… Скорее это - «вариация на тему».
Да, он так и хотел…
- И вариация удалась. Отлично!
Снова - только улыбка.
Потом Никита провожал нас. Весело кружил снежок возле вспыхнувших фонарей, а он… А он говорил и говорил о «гнезде» Худфонда, о том, «кто есть кто» из художников, о разнарядке на «Орден трудовой славы», который очень хотел получить председатель Союза местных художников Навков.
- А я, как секретарь парткома, - говорит уже взволнованно: - предложил отдать Кожевину. И тогда Навков поехал в Москву, по блату выхлопотал еще один, но снова я настоял отдать орден ветерану-рабочему.
Мягко и лениво кружили и кружили снежинки, жемчужинами светились отдалённые фонари и монолог Никиты о «гнезде» долетал до меня лишь отдельными словами, фразами, - не хотелось слышать ни о «кто есть кто», ни об «Орденах трудовой славы», - но интонации голоса Никиты были мелодичны и желанны, а в душе ютилось чувство тихой радости.
... Летовы - у нас в гостях... А сегодня первый день двадцать седьмого партийного съезда, и с докладом выступает «новый вождь» Центрального Комитета Партии Михаил Горбачёв*. С удивительным докладом. Словно открылись двери и ворвался ветер. Браво, Михаил Сергеевич!
- Платон, Никита, Валя, - поднимаю бокал: - что-то важное свершается! Давайте выпьем за исполнение надежд, а?
Ах, как же здорово вот так, с понимающими людьми - за столом!
... Ослепительное, до рези в глазах солнце, пыль от ещё не закрепленной травой земли, обрезанные, темные ветки деревья. И в троллейбусе звеняще-шумно. И кажется, что всё, - и в природе, и во мне - распадается на какие-то составляющие. Неприятное, изматывающее чувство.
Да и на работе - изрытый канавами двор, грязь стройки, кабинет, затопленный всё тем же раздражающим ярким солнцем! Нет, не могу оставаться здесь. Выйти во двор? Ведь до эфира еще далеко... И выхожу, иду в свой уголок меж забором и стеной студии, но там стоит чей-то мотоцикл. Присаживаюсь на него, смотрю на еще голые березы... Нет, и здесь - не то! И ухожу в улочки соседних домов. Они совсем рядом, за телецентром, только выйти за ворота... И уже иду по тропинке, вдоль забора. У обочин - первоцветы. Они еще не распрямились, - словно боятся оторваться от земли, - но в них столько дразнящей радости! Медленно, чтобы не спугнуть врачевание, иду по подсыхающим тропинкам вдоль палисадников. Квартал, другой, третий. Налево, направо, еще направо… И уже радуюсь чуть пробившейся травке, разбуженным почкам деревьев, готовым вот-вот выпустить затаившуюся жизнь листьев. А вот и лавочка возле дома, напротив - безлюдные дачки. Сажусь, закрываю глаза. Тишина, свист синичек, писк воробьев… Господи, счастье-то какое! Сидеть вот так и просто слушать!
«И понемногу душа ее наполняется покоем».
... Уже трижды позировала Никите, - предложил написать мой карандашный портрет. Пойду к ни и завтра. Не знаю, закончит ли? Ведь Валя уже косо поглядывает на меня, а как-то бросила: «Ну уж слишком долго он тебя пишет! Слишком долго и тщательно». Не к добру это.
... Робкая травка - сквозь прошлогоднюю, сухую, запахи зелени после первого апрельского дождя… В этом году во мне так ярко ощущение весны! Словно вот-вот свершится чудо! Но знаю: весна, вытеснив из души мой зимний, устоявшийся покой, вновь готовит мне обман. И так буду маяться до поры, пока прозрачными листочками ни задышат деревья, ни зазеленеет трава, ни начнёт заколдовывать каждый куст, лопух, одуванчик, - только тогда и начну забывать о её обмане. Только тогда и перестану ждать от весны каких-то чудес и снова приму: чудо - она сама.
... Мы - у Летовых. Никита показывает свои графические листы: война, материнство, мир, искусство всех времён... И что ж он всё говорит, говорит, словно боясь остановиться? И дыхание со срывами, и губы сухие... И я:
- Этот Ваш лист хорош по композиции, только вот левый угол… Кони. Они как бы тянут её вниз.
- А в этом, - уже Платон: - в нижнем правом углу клейма перегружены деталями. Надо бы поменьше.
Никита хотя и молчит, но вижу: взволнован... Смотрю на него: «Никита, что ж Вы так? Ведь не судим!»
А Платон снова:
- И еще… - Пытаюсь сказать ему глазами: «Платон, не надо!» – Всё похоже на первомайскую демонстрацию: – «Платон, ты же видишь, что Никита…»: - И даже ребенок сидит на плече у отца, а демонстрация…
- Ну причём здесь демонстрация? – всё же прерываю его: - Ты посмотри какой рисунок у Никиты точный, смелый, какая прорисовка тонов…
Благодарный взгляд Никиты… и голос Вали из другой комнаты:
- Гости дорогие, а не пора ли нам за стол?
Обжаренная картошечка, грудинка, огурчики, домашнее винцо... Хлопочет Валя, угощает, улыбается, но… Но почему Никите – ни слова! И мне уже неуютно от этого, неудобно, а тут еще и Платон:
- Любить искусство, это еще не значит любить людей. Живопись, литература только подсказывают путь к любви.
Ах, как же некстати он - с этим!.. Но Никита со светящейся улыбкой – ко мне:
- А что же спасет нас?
И я, только ему:
- Любовь.
... Эта вечная забота: чем бы накормить семью? Ведь в магазинах полки пусты, а на базаре всё втридорога. Поэтому - и «ночные бдения», нервы ни к чёрту!
А лечусь так: когда еду троллейбусом домой, то смотрю вверх, а, вернее, поверх людей, зданий. И сколько же радостного успеваю впитать из этой получасовой панорамы! Вот и сегодня... Деревья уже просыпаются, а над ними – веселые, чистые, буйствующие облака в бирюзе зовущего неба!.. Наверно, природа – не только «магия, уводящая нас от повседневности», как писал Бернард Шоу*, она подсказывает нам о чём-то самом главном, но мы еще не умеем читать её подсказки.
... И снова мы – на открытии выставки Юрия Махонина с картинами бывшего поместья Тютчева*. Тихо. Только щёлкают затворы фотоаппаратов. Никита – рядом и я:
- Нет, и всё же Махонин и поэт Тютчев – «из разных опер». Фёдор Иванович парит, а Юрий слишком приземлён.
Молчит Никита. Но вдруг - его потемневшие глаза. И в них - радость, горесть. И голос:
- Кто хоть раз познал горечь любви...
Уношу его слова с собой. И дома - словно миг праздника освящённого!
... Потянуло теплом, прошли тихие дожди и тут же листочками залохматились деревья, вспыхнула зелень трав. Бреду почти сельскими улочками Лубянки, петляющей вдоль Десны. Под склоном, у берега, в зарослях ивы уже настраиваются соловьи, глухо ухают лягушки, вдоль улицы из палисадников и над заборами зазывно весело выглядывает цветущая сирень, тянутся к облакам свечи каштанов. Обновление и торжество природы... Ну почему вот эта береза снова молода и прекрасна, а я... Ах, цвела бы и во мне неуёмная радость, когда б малая толика этого обновления досталась и мне! Но... Грустно замечать пигментные пятнышки на щеках, морщинки у глаз, губ. И особенно ужасна вот эта, у рта. Она - словно знак скорби, и я всё разглаживаю её, разглаживаю… Как же несправедлива природа! Старить «телесного болвана», но не загасить желания влюблённости. Сегодня приснилось: спускаюсь по какой-то лестнице... впереди меня уже спрыгивает на землю мужчина, подает руку, протягивает обе... Да-да, это - он!
... Ночевала в родном Карачеве и только что приехала. На работу мне к трем, а уже – первый, и надо приготовить обед, потом как-то и что-то - с собой… плохо выгляжу, да и голова побаливает. Глотаю таблетку. Бросаю на сковородку котлеты и пока жарятся, разогреваю картошку, - хорошо, что вчера стушила! - и бегу в зал, включаю массажер для лица… Вроде бы и румянец вспыхнул! Еще что? Да! Надо успеть соснуть минут пять, а пока зову Платона обедать. Потом бросаюсь на диван, затыкаю уши бирушами и почти сразу засыпаю... Уже
Повествование - диалоги с собственными дневниками, которые веду с четырнадцати лет.
Цитаты из книг писателей, поэтов, философов, у которых искала ответы на вопросы жизни, оставляю намеренно, чтобы отослать к именам, объяснившим многое мне. И вот одна из них, русского философа Василия Васильевича Розанова:
«Собственно, мы хорошо знаем – единственно себя. О всем прочем – догадываемся, спрашиваем. Но, если единственная, «открывшаяся действительность» есть «Я», то, очевидно, и рассказывай об этом «я», если сумеешь и сможешь».
Что и делаю.
Подделка или нет?