Я, Художник и Ванечка

***
Мой маленький комочек счастья, я хочу помнить о тебе. Навсегда сгоревший в топке моего самолюбия и тщеславия – будешь со мной.

Встреча была случайна. Выкриком, всхлипом, обоюдным вдохом, поглотившим нас.

Ты талантливый художник с кучей не израсходованных идей, с телом, рельефно струившимся в свете старого кованого фонаря из эстетических соображений позаимствованного с центральной площади у здания администрации.

Ты рисовал меня, сидящую на растерзанной кровати в груде измятых простыней. Я обхватывала колени молочно-белыми руками, волосы цеплялись, лепились к шее, застревая в капельках пота. Расщеплённое сознание, шатаясь, томилось в ожидании и не спешило обрадовать меня своим поздним возвращением,  решив дать отдых измотанным нервам.

Когда я пришла к тебе во второй раз, ты встретил меня на площадке, перед своей дверью в экстравагантном наряде: тапочки и ярко малиновый плащ. Над тапочками, кроме природной растительности вьющейся дикими зарослями,  ничего не было.

Мой внутренний голос шипел: «Маша беги быстрее». Но я осталась.

Квартира была обильно напичкана картинами, висевшими, лежащими, прислоненными, наваленными и любовно сложенными в стопочку.

Ты  переоделся, и перестал отличаться от остальных смертных. Только бешеные глаза и руки живущие казалось отдельной жизнью, несли «клеймо гениальности».


Увлекшись, сначала с чуть робким обожанием, следила за священнодействием – уверенными, резкими движениями ты смешивал краски, то ломаными линиями, то щедрыми пятнами бросал на полотно, смешивал и бросал, смешивал и бросал. Злился. Торжествовал.

Тело твоё покрылось мелкими крошками краски, придав ему умилительный, разноцветно-веснушчатый вид. Вся моя суть стремилась к тебе – высокому,  страстному, такому непохожему и родному, как только что встреченный прохожий. Голова шла кругом – смесь запахов растворителя, ацетона и чего там ещё – давали о себе знать.

Ты же не замечал ни чего: ни обволакивающего  взгляда из глубины естества моей женской сущности, спешащего к тебе из-под стыдливо прикрытых век; ни сочность губ, обкусанных до припухлостей безвольных и податливых; ни изящных рук, пальцев змейками, ползущими к твоему телу.

А дома ждал муж. Надёжный и сильный, как добродушный слон в цирке. Даже сны в одной постели с ним были яркими и весёлыми детскими мультиками.  С ним была моя жизнь – предсказуемая и спокойная, размеренная и нежная. С тобой были мои праздники – цунами чувств, схватка разума и воли. Вы были мои два островка дополняющие и взаимоисключающие друг друга.

Муж знал о моей слабости – о тебе. Всегда терпеливо ждал. Не знаю, понимал ли, но принимал безоговорочно.

Когда бы я не приходила - звучало лишь одно:

- В доме без тебя смертельная тоска. Нет больше цветов, музыки, глупостей, я умираю от скуки. Я.… Если бы это была не ты, Машенька, если бы я не дорожил тобой больше собственной жизни, больше моей репутации, больше собственного мнения о себе…

Я зарывалась в его волосы, изучала лицо, казавшееся новым,  чУдным. Шептала, что не уйду, что он единственный, что это было в последний раз, и самым наглым образом верила в это.

Через месяц упоенного семейного счастья, а иногда и немного меньше, всё возвращалось на круги своя. Остервенев от тоски, я неслась к тебе мой Художник. Летела, ломая всё то, что возводила с трепетом и нежнейшей мукой, в дребезги разбивая оковы и препятствия, нравственные принципы и житейские нормы.  Врывалась в твой мир, разрушая и созидая одновременно, лишая тебя права выбора, делая заложником, сообщником моего счастья.

Мой супруг, устав от подвешенного состояния  и вдруг обнаружив все права на меня, решил, что мы должны переехать в деревню. Моё положение, находившееся уже на четвертом месяце беременности, не терпело суеты и сухого воздуха, поднимающегося с горячего мягкого, как пластилин асфальта.

- Больше мы с тобой не увидимся, мой Художник, а если и повстречаемся, то пройдем мимо, полоснув друг друга взглядом из прошлого.

Твоё лицо глухо запертое, не допускавшее к себе моих эмоций, было спокойно, до крайности буднично, казалось красивым инородным элементом по сравнению с горящим телом и не послушными руками до оскомины изучившими меня, но продолжающими тренироваться.

Я, привыкшая к твоим молчаливым играм, до сих пор не понимаю, зачем была нужна тебе? Зачем ты бросал все дела, друзей и ещё что-то, чего я не знаю, и был со мной?

Твоё сухое:

- Пока.

Мой разум в бешенстве:

- Я больше не прибегу. Ты это понимаешь? – глаза умоляют, пуская в тебя заряженные искры.

- Ты всегда это говоришь.

Хлопнув, громче обычного дверью выбежала на улицу.

***
Мы переехали в деревню. Старый, скрипучий дом показался мне зловещим, но после недели существования в нём, я была очарованна. Его древесный, теплый почти живой запах, умиротворяющий, после тошнотворно едкого городского. Его скрипучий пол, неотвязно следовавший за ходившим. Его тишина, густая, липкая почти осязаемая, что казалось жизнь, остановлена кнопкой «стоп» и  только муха летала звонким, нудящим звоночком возвращая к привычному течению времени.

По соседству с нами жила бойкая бабушка Зинаида, добрая, заботливая болтушка со своей внучкой Валентиной. Они часто приходили к нам, принося то клубники, то малины. Мы весло щебетали за чайком. Зина тяжеловесная  и рыжеволосая хохотала, запрокинув голову и сотрясаясь всем телом так, что бабушка была вынуждена придерживать рукой ножку стола. При появлении моего мужа Юрия поведение её резко менялось: голос становился пискляво – жеманным, глазки опускались в пол всем своим видом показывая, что мамонты хоть и не вымерли, но стали кроткими овечками.

Меня эта ситуация скорее забавляла, чем раздражала.

Я полюбила природу. Смотрела на неё твоими глазами и чудеса цвета и соцветий вызывали немой восторг. Спасибо тебе, мой Художник, что научил видеть удивительно тонко и ярко.

Неподалёку от нас жил дедушка, недавно достроивший свой маленький дом. Аккуратный - кирпичик к кирпичику, размером 6 на 6 он был потрясающ в сочной зелени деревьев.

Дедушку звали Валентин Петрович, всю жизнь он копил себе на домик, собирал по крупице, лелея свою мечту и, наконец, построил.   Жена его давно умерла, остался только сын.  

В этой деревне и появился на свет мой Ванечка.  Белые кудряшки непослушно сползали на лоб, прикрывая голубоокий взгляд. Пальчики до того маленькие, что боялась стричь ногти. Через месяц он вполне осмысленно мне улыбнулся: оторвавшись от тити, отыскал своими глазенками мои, и что-то проурчал беззубым ртом.

Я не ожидала, что любовь к ребёнку - остальное делает ничтожным и малозначимым. Все моё время было посвящено ему. С удовольствием стирала, готовила, даже бессонные ночи, проведённые у Ваничкиной постели были радостными.

О тебе, мой Художник думаться стало как-то легче, будь-то ты из кадров старого, потерянного в архивах кинофильма.  Осталось только ощущение счастья, которое теперь  дарит другой мужчина – мой сын.

В деревне было тихо и спокойно. Люди не спешили там появляться, поэтому осеннее происшествие со всеми любимым дедушкой вызвало немало разговоров.

В один ни примечательный день приехал бульдозер и стал ломать дом. Валентин Петрович, был в панике, осознавая, что без его отпрыска здесь не обошлось – вчера они страшно поссорились, когда отец отказался отписывать дом сыну.
Старичок хотел собой загородить, но ему стало плохо. Рабочие бережно положили его неподалёку на землю и спокойно продолжили своё дело. В письме, который они оставили, говорилось, что дом построен без разрешения на строительство и согласно нормам должен
быть на полметра левее.

Хотели мы с мужем старичку предложить у нас пожить, но баба Зина опередила. Оказывается, они ещё с незапамятных времён были не безынтересны друг другу, и вот случай помог, наконец, определиться.


Так пролетели зима, и весна  - время казалось чужеродным.

Лето выдалось на редкость знойное. Невозможная жара заставляла открывать окна и оголять тела. Солнце играло в прятки то, появляясь то, исчезая, рисуя мутноватые изображения невиданных зверей тенью ветвей берёз на белом девственно чистом подоконнике.

Мы с Ванечкой пошли на речку, которая струилась неподалёку. Я нехотя переставляла ноги, оглянулась, неуверенно шаря глазами вокруг, выискивая сына, так странно исчезнувшего. И побежала, взывая к Богу, чтобы моя догадка оказалась не верной. Но, увы, это было так – мой маленький мальчишка провалился в яму, которую наши мужики пробурили, для того чтобы сделать то ли общий колодец, то ли колонку.  Вода так и не появилась. Яма оказалась глубокая, метров двадцать и узкая, сантиметров тридцать.

Я ошарашено смотрела вниз.

- М-а-м-а! У-у-у. – Доносилось из ямы и больше ничего.

- Маленький мой, мама с тобой. Всё будет хорошо.

Меня душили слезы. «Надо вёрёвку», проскочило в голове. Побежала в дом. Нашла верёвку.

Ванечка, не хватался за протянутоё спасение. Только плакал.

Юра приехал быстро. Кто-то вызвал Спасателей. Я еще подумала: «Чип и Дейл спешат на помощь». Они бы, наверное, смогли помочь.

Уже темнело, а мой мальчик всё еще находился там. С каждым очередным помощником вниз летели камешки, песок. Я сидела на земле и рассказывала Ванечке, сказки, стихи, пела песни. Поздно ночью я начала каяться в грехах, а из ямы не доносилось ни звука.

- Мой маленький, мой родной. Сыночка я ни куда не уйду. С твоим появлением, я перестала искать смысл жизни, он каким-то причудливым образом оказался в тебе. Господь доверил твою жизнь мне, и я благодарна ему.  Я смогу тебя вытащить, но тебе надо ухватиться за верёвку. Ты же у меня сильный, ты сможешь.

Но веревка осталась не тронутой.

Как прошел следующий день, я помню плохо. Череда людей спешивших на помощь не иссякала, но исход был один – ещё несколько камешков сброшенных вниз.  

Некоторые пытались меня увести. Я буйно сопротивлялась и, в конце концов - оставили в покое.

Поздно ночью меня осенило – надо выкопать такую же яму и изнутри посмотреть, как можно выбраться.
К утру, яма была  довольно порядочная метров пять. Только очень болели руки и спина, ладошки были в крови, лицо в грязи. Такой меня и застал муж. Ничего, не говоря, развернулся и ушел.

Через некоторое время за мной приехала машина скорой помощи. Как я не сопротивлялась: рассказывала, уговаривала, угрожала, меня увезли.

И вот, я в доме для душевно больных. Смешно, не правда ли мой Художник. Они посчитали меня сумасшедшей, Бог им судья. Я же себя таковой не считаю. Разве попытка спасти своего сына может сойти за сумасшествие?

Вечером следующего дня пришла Валентина. Смотрела на меня ненавидящим взглядом:

- Это ты во всём виновата, – шипела она сквозь зубы – из-за тебя сын свалился. Я уже обрадовалась, вот как хорошо, разглядели, наконец, что ты умалишенная. Думаю, покажу Юрочке хорошую жизнь, какие на самом деле женщины любящими бывают. А он сегодня утром  повесился, а перед этим ломик запустил в яму, чтоб наверняка. Изверг ты, из-за тебя всё.

Я смотрю на неё, а она пьёт из меня горе, с удовольствием пьёт. А мне уже безразлично. Можно я буду думать о тебе, мой Художник? О них вспоминать нельзя, иначе захочу туда, а мне