Ириска

«И дёрнул же меня чёрт подобрать на автобусной остановке эту ириску! Сразу надо было догадаться, что всё это неспроста, – беззлобно подумал щенок и помотал головой. – Разве валяются на улице вот так, за здорово живёшь, хорошие ириски! Конечно, она лежала совсем голая, без фантика, и следы зубов на ней уже были, но ведь не разжёванная же!»
Щенок полакал из скопившейся под скамейкою лужицы и, в недоумении разглядывая через щель лишённые шерсти, да к тому же стоящие на шпильках ноги, задумался.
«Может, обронил её кто?.. А если всё-таки выбросил, такую непокорную и не изводимую? Теперь вот мучайся, загрызи её блохи!»
На какое-то время щенок забыл о свалившейся на него неприятности и весело нырнул в пожухлую листву. Его хвост петлял среди деревьев и кустов, рассекал непонятно откуда взявшуюся уйму листьев и метался над гладкой спиной, как безудержный шустрик.
Вдруг что-то большое и мягкое загородило щенку дорогу и неприветливо зашипело, – прямо перед его глазами сидел раскормленный живот. От удивления щенок едва не научился свистеть. Раздвинув носом пахучую шерсть, он тут же заметил в подшёрстке проворного паразита и негодующе тявкнул. В тот же миг живот с шипением вознёсся ввысь, оставив вместо себя полосатые лапы и хвост.
«Он что ли прячет от меня еду?» – подумал щенок и попятился.
В ту же секунду живот опустился на землю. Щенок опять сделал шаг вперёд, и живот угрожающе завис над его головой.
– И вправду прячет. Ну и ладно! Ну и не буду с тобой играть. Вот!
Вдруг на аллеях парка что-то ухнуло, живот вознёсся и без промедленья убежал.
«Так тебе и надо! – обрадовался щенок. – Побегу на звук: мне тоже живот не понравился».
На открывшейся перед ним лужайке, под ветвистым клёном стоял высокорослый, золотисто-бежевой раскраски дог. Задрав полосатую морду, дог громогласно ухал на ветки и между делом рычал.
«А куда подевались неуловимые птицы? – подумал щенок и, раскидывая носом листья, пробежал под догом. – Может, они со страху упали на землю?»
На спину что-то капнуло. Щенок воззрился вверх и восхитился:
«Сколько в нём слюны!.. Когда вырасту большой, у меня тоже будет много…»
Но тут его мечтанья прервались: дог приоткрыл брыластый ртище – пасть, и устремил на дерево дрожавшую, как жидкий студень, лапу. Целую минуту стоял щенок возле паркового ухальщика и, наклоняя голову то на один бок, то на другой, гордился расточительным собратом.
Вероятно, для того, чтобы ещё усилить производимое им впечатление, дог поднатужился и многозвучно пукнул. В следующую секунду над щенком, будто стрела подъёмного крана, проплыла огромная голова и задумчиво уставилась на основанье своего хвоста. Спустя минуту дог смотрел в бескрайнее, затянутое дымкой небо. Щенок в восторге загордился вчетверо сильней, его возвысившиеся до самозабвенья мысли закружились.
«Интересно, о чём сейчас ухальщик думает?.. Наверное, о реактивной силе!.. А может, о космических скитаниях, о звёздах…»
Но думал великан совсем о другом. Он думал о своей единственной зазнобе – гончей суке, не удосужившейся принести ему щенков.
Дог снова пукнул, и опять его голова проплыла в изумлении над замлевшим щенком, потянула в раздумьях ноздрями и вперилась в небо.
«А может, у него маразм? – припомнил вдруг щенок произнесённое хозяином в ночных раздумьях слово. – Или сарказм?.. Да какая разница! Та-ак, что ли пойти ещё погулять?.. Тьфу ты, эта дурацкая конфетина никак не отстаёт!..»
Щенок попробовал отодрать ириску от зубов передней лапой, но коготь почему-то всё время промахивался.
«Так не получится», – решила вскорости смущённая нерасторопностью своих извилин голова.
Помучавшись минуту-другую, щенок наклонился и, опершись на левую лапу, ударил себя по нижней челюсти правой задней. Чудесная сила оторвала ириску от пахнущей простоквашей десны и бросила на тропинку.

Вспыхнуло солнце, зашумели деревья, зачирикали птицы.
– Ой! Воробышек!.. – восхитилась ириска.
– Я не воробышек! Я смерть нежданная твоя!
Воробей вскочил на ириску, размахнулся и с силою вонзил свой ухмыляющийся клюв в пахучую загадочную плоть.
От страха у ириски затвердело тело.
– А-а-ве Мари-и-я!.. – печально пропела она, а память прокрутила всю её, от молока до красочной обёртки, жизнь.
А воробей молчал. Его глаза сошлись к переносице, клюв вытянулся и вибрировал струной. Рядом с ириской упало что-то влажное и тёплое, отнюдь не ароматное и не конфетное, скорей всего, совсем наоборот.
Следующие пять минут ириска ощущала себя языком церковного колокола. Её мотало из стороны в сторону, колотило о стебли, о скамейку, о деревья, потом о ветви деревьев, пока, наконец, они оба совершенно измученные и обессиленные не рухнули на мокрую после холодного дождя траву.
У ириски уже не было ни сил, ни особого желания смеяться вдогонку незадачливому воробью. Она лишь посмотрела на улепётывающую без оглядки «нежданную смерть» и съязвила:
– Хорошо хоть клюв с собой захватил! Слабозадый.

Покусанная, обслюнявленная, но всё ещё квадратная и приятно пахнущая, она лежала в опавшей листве и смотрела на сиявшее промеж ветвей осеннее, слабительное солнце.
Ириске отчаянно хотелось жить, хотелось вернуться к подругам, в их большой кулёк, который был для них не просто общежитием, а пусть и временным, но всё-таки отдельным домом, ну, а потом… Потом припасть к корням: проведать отчий дом – любимую кондитерскую фабрику. А там!.. Там безраздельно правил основной инстинкт – пыланье чувств, влечение к ребятам-мармеладам. Широкоплечие, разноцветные, с сахарным пирсингом по всему телу, – они целыми днями катались на соседнем конвейере и кричали разодетым в фантики ирискам:
«Молочная, как жаль, что ты катаешься не со мной!»
А ириски кокетливо отвечали своим воздыхателям:
«Мой мармеладный, я не права…»

В нос ударило чем-то едучим и кислым. Ириска ужаснулась: на ней стоял детина-муравей и грубо тыкал в нос тиснёными гербами. Ириска трепетно, дрожа всем обмусоленным квадратиком, вчиталась: «ЦРУ».
«Ну, всё, сейчас сюда сбегутся все его дружки, потом…»
Что случится потом, ириска даже не представляла. Но что может быть хорошего, если на тебя уже сейчас надавливают важными картонками и властью? В перепуганной насмерть ириске зазвучала строка из неблагозвучной песни, которую, жизнерадостно улыбаясь, напевал наладчик с её кондитерской фабрики: «Сейчас прольётся чья-то кровь, сейчас прольётся чья-то кровь…»
Разведчик пошевелил над ней усами, угрюмо приказал: «Лежи, где лежишь!» – и побежал за подмогой. В ириске пробудились воля и инстинкт. Оглянувшись по сторонам, она окончательно размягчилась в слабительном солнце и ловко приклеилась к поспешающей в неизвестность подошве.

Где только они в тот день не побывали!.. Сначала посидели в баре, затем в казино, потом проиграли пару сотен в боулинг, а потом!.. В «Мерседесе» её безобразно развезло, и она распласталась на своей заступнице-подошве. Потом возносились на лифте и надышались в уютной квартирке душистым кофе, а потом… недалеко от них упал нарядный, пахнущий цветами, лифчик.
«Круто я попала», – подумала счастливая ириска и, убаюкиваемая сладкоречием и скрипом возвышавшейся над ней кровати, провалилась в сон.

Утро она встретила в любви и цветах: пахло нарядным лифчиком, и кто-то страстно целовал её распластанное по подошве тело. Его горячее дыхание кружило голову и уносило куда-то далеко-далеко, в обетованные просторы-небеса. Она проснулась окончательно.
«Как элегантно у него свисают уши, какой красивый ремешок на шее, какие добрые и в меру похотливые глаза! – подумала ириска. – Он совсем-совсем другой, он не такой, как тот, который искусал меня, и бил своей большой мохнатой лапой. Он… ласковый».
Ириска буквально таяла от любви, и вскоре светская львица подошва осталась одна.

– Ах, какая большая, какая красивая любовь, – воскликнула, прощаясь с исчезающей ириской, подошва, – а я… А я!..
Подошва с ненавистью посмотрела на валявшийся поблизости ботинок.
– А я отдала свою молодость этому ничтожеству с левой ноги.
О чём-то вспомнив, она презрительно скривилась:
«Вот уж действительно «левой»: казино, мотыльки на полночных проспектах, притон, теперь ещё эта квартирка с душистым кофе. Вся моя жизнь на этих ботинках какая-то… левая!»
Подошва всё больше и больше намокала и уже сама была готова броситься на лобзавшего ириску пылкого юношу, но, превозмогая себя, отстранилась и сладко зажмурилась:
– Какой шершавый… Какой трепетный у него язык!.. И мне… и мне перепало от их сумасшедшей любви.
Но тут щенок перестал лизать подошву и деловито облапил левый ботинок. Подошва ахнула и занялась невидимым румянцем.
– Странная личность! Какое непостоянство, какая жуткая неразборчивость!..