Тысячи лет лежал булыжник во чистом поле и думал. Счастливый, – столько времени валяться на боку, не вскакивать по чьей-либо причуде или барской прихоти, и думать!.. В молодости он думал и рассуждал, а в зрелом возрасте мог рассуждать не размышляя. И был для него год как день, и были все его суждения мудры.
Булыжник не заботила его неяркая, смиренная судьба, и уж совсем ему был безразличен состав, из которого он, булыжник-гранит, состоит. Его раскаляло нещадное солнце, поливали дожди и заметали снега, а он всё состоял, состоял и состоял. Из одного и того же: полевого шпата, кварца, кислого плагиоклаза и слюды. Конечно, ему не доставало немного амфибола и пироксена, но разве это так важно! Главное – иметь в себе по равной доле опыта, сознанья и ума. Доля сознания любого булыжника – это обретённый за тысячелетия опыт, а доля ума – это вытекающий из осознания разум.
Всякое случалось на его веку: то нищие с сумами рядышком пройдут, то заяц вдруг неведомо откуда явится, то сокол вслед за этим зайцем ринется. А потом усядется один из них поблизости и ужинает. Тот или другой. Всяко бывало. Или вот, к примеру, прошлым летом рекрут на верху булыги сиживал, а по весне селянин ноги обколачивал. Грязь – дело такое.
А бывало и того жарчей: лошадке иноземца ногу в мраке грозной ночи поломал, и посыпались в тот миг на травы молодые стрелы, гривны, резани, украсы золотые. Жалко, конечно, лошадку-то, но не вступиться за родную землю – пущий грех.
Вся округа знала о булыжнике, и когда дорогу прохожим указывали, всегда уточняли: за камнем – он на поле стоит – повернёте туда-то или туда-то. Так и свыклись, так и стали все его называть – Оннаполе. Чудное имя, конечно, но разве Добробаба, Подопригора или Убейволк не чуднее?
Но однажды задрожала вокруг булыги земля, засвистели свинцовые пули, содрогнулся от небывалого ржания воздух. Пришёл в себя булыжник лишь тогда, когда вокруг него уже шатры походные стояли, а по нависшему над полем небу порох расстилался. И не знал ещё дивящийся гранит, что уготована ему великая судьба.
Ничего не случается в жизни без умысла, просто так. Вот и Наполеон остановился возле Оннаполе не случайно. А уж коли, остановился, так, значит, за надобностью. (Вот и это слово не случайно подвернулось).
Мимо маршировали усталые люди и кони, а Оннаполе напрягал свои безликие глаза. И не напрасно. Лишь только сумерки вползли во взрыхленную иноземным шествием лощину, из главного шатра на свет явился странный коротышка – со шпорами, как у шального забияки-петуха, и в несуразной, с золотистой бляхой треуголке.
– Это ещё что за обморок-пострел? – удивился булыжник и, продолжая лежать на том же самом боку, задумался о коротышке.
А коротышка как закричит:
– Не может быть! Не может быть, чтоб я, Наполеон, и не нашёл решение! Чушь, чушь, чушь!
«Ишь ты!.. Страдает-то как, сердешный, – совсем уже задумался Оннаполе, – да ещё вдобавок ко всему зачем-то дразнится. Вот только глупо дразнится-то: и буквы и себя со мною путает».
– Что делать, что делать! – метался вокруг булыжника другой Оннаполе и простирал свои испуганные руки. Намаявшись, он хитро призадумался: – А что язычники в таких вот случаях предпринимают?.. Быть может… ворожат, гадают? Точно! Камни-глыбы тёплою водою поливают, а что на камне этом остаётся, то и судьбой у русичей зовётся.
«Эва, чего сморозил! – подумал озадаченный булыжник. – Видать от безысходности его страстями пучит. А притча ничего!.. Русь быстренько чужие души прибирает».
Наполеон тем временем додумывал:
– Вода у каждого в руках, а где взять подходящий камень? – он больно пнул ногой. – А это что?.. Нет, этот слишком неказистый. Азиат мужиковатый.
– Ух, ты!.. – вскипел в булыге разум возмущённый. – Ты на себя-то повнимательнее посмотри! Петух в ушанке.
Над тихо возмущавшимся булыгой ниспускались панталоны.
– А впрочем, пытка не попытка.
– Не смей! – вскричал обескураженный булыжник.
– Та-ак, сейчас увидим…
Булыжник морщился, но терпел, и вдобавок к своему терпению приговаривал:
– Шиш тебе с маслом! Русские булыжники не предают. Хоть водой пытай, хоть огнём – ничего не скажу! Шиш тебе с маслом…
Но коротышка ничего не слышал.
«Наверное, картуз ему мешает: вон, как на уши-то насел», – подумал обозлившийся булыжник и, поднатужившись, стряхнул с себя затейливую ворожбу.
Ещё два раза выходил из шатра коротышка, и каждый раз радеющий за Родину булыжник являл ему свою нечеловеческую мощь.
На третий раз коротышка вышел уже в полнейшей ярости. Попрыгал, передёрнулся зевотной судорогой, стянул украшенные кружевами панталоны и присел.
Совсем уж разобиделся униженный и оскорблённый Оннаполе.
– Гадёныш… Ну, я тебе щас расскажу! Уж я открою самую большую нашу тайну!
Солнце скакало во весь опор и гнало куда-то на запад заспавшие сумерки. Из шатра на поле вышел Наполеон и, суетливо приспуская панталоны, поспешил к булыге, но, не дойдя до камня, замер.
– Кремль?.. На камне ясно виден Кремль! О, Господи, благодарю тебя! Спасибо, что открыл глаза и уберёг от необдуманного шага! Спасибо и язычникам. В Москву! Мы вечером, сегодня же войдём в Москву!
А вскоре над шатрами разразился дождь, и стал булыжник чист, а день его минувший равен году.
