В статье «Что же такое поэзия?» Н.Н.Асеев , цитируя «Египетские ночи» … «прямо определяет (у Пушкина) преимущество диалектики над логикой построения образов и событий»:
«Зачем от гор и мимо башен
Летит орёл, тяжёл и страшен,
На чахлый пень? Спроси его?
Зачем арапа своего
Младая любит Дездемона,
Как месяц любит ночи мглу?
Затем, что ветру и орлу
И сердцу девы нет закона.
Таков поэт…»
«От какого же закона отказывается Пушкин в лице поэта? Конечно от закона формальной логики в пользу закона единства противоположностей. И ветер, и дева, и орёл поступают вопреки логике. Таков и поэт.
Таков и поэт, подчиняющийся лишь закону всего существующего, закону развития, закону перехода одного качества в другое, закону поэзии» (1959 г.)
Н.Н.Асеев не уточняет, что же это за «закон всего существующего, закон развития, закон поэзии»? А между тем Пушкин как бы между строк указывает на примере Дездемоны на суть этого закона в словах «как месяц любит ночи мглу».
Это тайна мироздания, та самая тайна, что выражена в любви мужского и женского начал, любви, отрицающей иерархию власти и возводящей в смирении и кротости к горнему престолу Отца мироздания.
Закон формальной логики предполагает власть высшего над низшим, подчинение, обусловленность, детерминированность, взаимовложенность в некую общую конструкцию. Закон же Любви в первую очередь предполагает Свободу. Ту Свободу, что превыше всего.
Ибо, ежели нет Свободы, нет тайны, нет «самостояния» человека в искреннем чувстве, и значит, не может быть и красоты формальной художественного творчества, проявляющейся во взаимоотношении частей единого целого – открытом, истинном, свободном.
У Пушкина правда искреннего чувства предполагает не обусловленность его не токмо внешней, но и внутренней, как правило, эгоистической волей человеческой, и также отсутствие материального интереса, возможности использования, потребления, пользы.
И вот поэтому когда «прохожий» «дёргает за край одежды поэта», Поэта, «открывшего вежды» для свободного приятия мироздания, когда «прохожий» указывает на «обязанность», «избирать» «возвышенные предметы» и на необходимость «стремления к Небу», Поэт ему отвечает:
«Зачем крутится ветр в овраге,
Подъемлет лист и пыль несёт,
Когда корабль в недвижной влаге
Его дыханья жадно ждёт?»
Пушкин недвусмысленно отвечает «прохожим» - наблюдателям жизни, что они неправы именно потому, что им не хватает Истинной Веры.
Веры, оставляющей Свободу и право жить любому, даже самому малому и, казалось бы, ничтожному творению Божьему.
Поэт с «открытыми веждами», чувствует себя как дома и на земле своего и других народов и в горнем Мире своего Отца. Именно потому он «долу взор низводит» и « низойти стремится».
Поэт, как ветер «что хочет, то и носит», потому что он в отличие от «прохожих» умеет любить творение Божие и принимать весь Божий мир без исключения, безо всякого изъятия, как своё другое «Я», и более того, как Высшее себя, как то, пред чем он благоговеет.
И он «волен избирать кумир для сердца своего» именно потому, что в нём есть та широта приятия мира, что недоступна и никоим образом немыслима властителям, «миродержцам века сего», выстраивающим, «устрояющим» жизнь свою и чужую согласно внешним канонам, правилам, приличиям и уставам.
Эти последние, мнящие себя первыми, ис-пользуют мир и жизнь для себя и под себя. И когда они прикрывают свои низменные помыслы даже именем Христа, Бога Единого, или другими «возвышенными предметами» суть их от этого не может измениться.
Более того, чем возвышеннее предмет, коего касаются эти деловые, волевые, исполненные чувства собственного значения и материальной пользы люди, тем глубже, губительнее для простого народа и благородного творческого ума последствия их действий.
И Пушкин не просто отстаивает пред ними свою независимость, отделённость от них, право жить иначе! Нет! Поэт до конца понимает, что ему с лукавымигосподами-хозяевами мирно не разойтись, что они никогда не оставят его и ближних его в покое. Русский гений
Закону преданный, Отечество любя
Принять ответственность умеет на себя;
Полезной Истине пути не заграждает
Живой поэзии развиться не мешает… (1822, «Послание цензору»)
и ему приходится противостать «глупцам и трусам» «по прихоти зовущим чёрное белым, сатиру пасквилем, поэзию развратом, глас правды мятежом, Куницына Маратом»…
«Не стыдно ли, что на Святой Руси…не видим книг доселе?» - восклицает юный поэт , ещё два года тому назад в двадцать лет не желавший видеть
« Политики смешного лепетанья,
………..…..изношенных глупцов
Святых невежд, почётных подлецов,
И мистики придворного кривлянья!..» (1819 г. Горчукову)
Что же подразумевает юный Пушкин под «святым невежеством» и « мистики придворным кривляньем»?
Кого он видит во образе «хладного и надменного непосвящённого народа», «бессмысленно ему внимающего»?
Кто душе его «противен как гробы»?
Кто же эти «злобные, окаменевшие в разврате, безумные рабы», «чернь тупая», во всём без исключения видящие для себя пользу «подёнщики, жрецы минутного , поклонники успеха, малодушные, коварные, бесстыдные, неблагодарные, клеветники в ком гнездятся клубом пороки?»
Не о той же ли черни идёт здесь речь, что и во Святом Евангелии, где говорится о людях, как об окрашенных гробах, чистых и красивых снаружи, но внутри исполненных зловония и нечестия ?
И вот эти-то люди, «зовущие по прихоти чёрное белым», т.е. сознательно путающие добро со злом, требуют от Поэта, чтобы он пел им песни на понятном им языке, любил их, как ближних своих, но пел им тихо … вполголоса…не далее их разумения, не волновал их свыше их убогой меры, не мучил их нечестивые сердца ненужным им обличением «как своенравный чародей», не мешал им пребывать в их «нуждах и заботах»…
Но и этого мало. «Чернь» требует, чтобы он сам употребил себя им во благо, ради их «пользы», исправления их лживых сердец «давал им смелые уроки», «позабыв своё Служенье, - Алтарь и Жертвоприношенье»; принёс всего себя без остатка им в бессмысленную и бесполезную жертву…
Да, это было бы воистину «святое невежество» - так глупо погубить себя и Дар Божий в себе в угоду черни. Ведь это же та самая чернь, которой Сын Единородный сказал:
« Вы чада дьявола есть. И волю его творите. И когда говорю вам слова Отца моего Небесного, именно потому – из-за этих самых правдивых слов и не принимаете меня. Ибо отец ваш дьявол – есть отец лжи. Когда говорите и приемлете ложь, приемлете как своё. Вы не можете слышать и принять Слово Правды, потому что вы не от Бога. Именно потому, что говорю Истину, не веруете мне и хотите исполнять похоти отца вашего» ( Ин., гл.VIII, ст.43-47).
И когда нам пытаются доказать «святые невежды», что Сын Божий был распят для того, чтобы «нечестивые к Нему обратились» и Он избавил их от крови их сестёр и братьев, как Отец Небесный якобы избавил библейского пророка Давида от крови друга своего воина, которого он послал ради похоти на верную смерть, чтобы насладиться телом его жены , Пушкин им отвечает:
«С небесной Книги список дан
Тебе, пророк, не для строптивых,
Спокойно возвещай Коран
Не понуждая нечестивых».
И ему вторит Шевченко:
«…………………….У нас
Святую библию читае
Святый чернец и научае,
Що цар якийсь-то свини пас
Та дружню жинку взяв до себе,
А друга вбив. Тепер на Неби.
От бачите, яки у нас
Сидять на Неби! Вы ще темни,
Святым хрестом не просвищенни,
У нас навчиться!.. В нас дери,
Дери та дай,
И просто в рай,
Хоч и ридню всю забери!» (1845, «Кавказ»)
Нет, Сын Божий был распят не для угождения черни и «исправления их злых сердец» - ответ на сей вопрос славянскими гениями однозначен.
Приведём кстати по этому поводу письмо Пушкина к князю П.А.Вяземскому из Михайловского от 9 ноября 1826 года:
«Деревня мне пришлась по сердцу. Есть какое-то поэтическое наслаждение возвратиться вольным в покинутую тюрьму. Ты знаешь, что я не корчу чувствительность, но встреча моей дворни и няни – ей-Богу приятнее щекотит моё сердце, чем слава, наслаждения самолюбия, разсеянности и проч. Няня моя уморительна. Вообрази, что семидесяти лет отроду она выучила наизусть новую молитву «О умилении сердца Владыки и укрощении духа его свирепости», молитву, вероятно , сочинённую при царе Иване. Теперь у ней попы дерут молебен и мешают мне заниматься делом».
В 1830 году 29 сентября из Болдино Пушкин пишет Плетнёву: «…Я бы хотел тебе прислать проповедь мою здешним мужичкам о холере; ты бы со смеху умер, да не стоишь ты этого подарка». Передавали разговор с губернаторшей Бутурлиной в холерный сентябрь 1830 г.: « Что же вы делали в деревне, Александр Сергеевич? – спрашивала Бутурлина. Скучали?» - «Некогда было, Анна Петровна. Я даже говорил проповеди». «Проповеди?» - «Да, в церкви, с амвона. По случаю холеры. Увещевал их. – И холера послана вам, братцы, оттого, что вы оброка не платите, пьянствуете. А если вы будете продолжать так же, то вас будут сечь. Аминь!» («Русская мысль», 1906, № 2, стр. 24).
.. «Вдохновение отстаивалось Пушкиным как противоположность расчёту, предвзятости, предумышленной выгоде. ….Упрекают поэта, зачем он звонко так поёт. Это очень характерное раздражение всех не любящих вдохновенной поэзии. Они не хотят ни быть слышными, ни слушать…Выбирают что-нибудь потише, попривычнее…И напрасно стараются литературоведы стыдливо оправдать Пушкина тем, что он мол имел ввиду «великосветскую чернь»…Ведь у Пушкина прямо сказано «…бессмысленный народ, подёнщик, раб нужды, забот!»… Тупыми были все, кто представлял мещан, …равнодушных к искусству, предъявлявших к нему требования пользы, пользы немедленной , наглядной, «давания уроков»…порицания за то, что цель песен не ясна им, желающим видеть в поэзии лишь «смелые уроки», поучающие нравственно и «полезные» практически. И Пушкин отверг это прикладное значение поэзии, отверг их понимание пользы, оставляя за собой право выбирать себе по вкусу и по сердцу цели и порывы не к ближайшему печному горшку…..»
Эти выводы Н.Н.Асеева из статьи его «Опыт и вдохновение» очень глубоки и точны и именно потому их следует принять за основу и дополнить пониманием того, что это отношение Пушкина к толпе и черни не ограничивается только эстетическими рамками.
Нет, именно так бескомпромиссно великий поэт ставит вопросы и в отношении к религии и истории своего великого народа. Таково его отношение и к общественной жизни и понимание прав и обязанностей гражданина, сформировавшееся ещё в Царскосельском лицее и впоследствии не менявшееся в течение всей жизни.
«В вверенном мне воспитательном учреждении есть главное – нет духа раболепствия» - докладывал императору Александру I директор Царскосельского Лицея В.Ф. Малиновский.
«Они составляли одно общество, без всякого различия в столе и одежде, как древний аристотелевский Ликей; в их образе жизни и взаимном общении наблюдалось общее равенство. Товарищество без всякой подлости было священно. Им никто ничего пространно не толковал. Токмо вопросами возбуждались их способности. Лишённые косых привычек их отцов, выходили из этой школы для Служения государству и Отечеству люди умные и прямые.
