По резным узорам парковой беседки двигались нежные тени листвы. Утренний ветер легонько раскачивал ветки липы, и на белые доски скамьи сыпались жёлтоватые цветы, смешные летние снежинки. Ася пришла сюда затемно, когда забрезжил рассвет, раскрыла книгу, но чтение не давалось. Письмо, полученное накануне, обещало встречу, признание, главные и долгожданные слова, которые давно мог сказать Анатоль, но почему-то прежде не говорил, а ведь они знали друг друга с детства, выросли вместе, в соседних поместьях под Харьковом.
Уже зажглись от солнца красноватым золотом верхушки июльских деревьев, и Асино сердце забилось сильнее, ожидание стало невыносимым. Она была готова разозлиться и заплакать, только никак не могла решить, что ей хочется сделать в первую очередь. Но вот зашелестела высокая трава, и на поляну перед беседкой ступил высокий конь, мокрый от утренней росы. Наездник сложил поводья и спрыгнул с коня. Полы шинели касались травы, а сапоги блестели влагой, белел налёт от сбитых полевых цветов. Анатоль снял офицерскую фуражку и поклонился, а затем вошёл в беседку.
- Доброе утро, Ася, - сказал он сдержанно, а светлые глаза, по-детски наивные, смотрели виновато и даже испуганно.
- Толя, я рада тебя видеть, но сижу тут уже больше часа. Ведь это ты назначил встречу в шесть утра. Я совсем замёрзла.
Девушка была одета в лиловое шерстяное платье с высоким воротом, но пальцы на тонких руках побелели. Ася сама не была уверена, замёрзла она или это от волнения. Её карие глаза смотрели грустно, а пухлые губы обиженно сжались.
- О, Господи, - Анатоль шагнул поближе, распахнул шинель, латунные пуговицы звякнули друг о друга, - Иди сюда, я тебя согрею.
- Анатоль! - Ася увернулась от шинели и принюхалась, - Да ты никак пьян.
- Может быть, - в нос Анатолю попал липовый цвет, он сморщился и едва не чихнул, прикрыл лицо рукой в перчатке, - Может быть, я правда, пьян. Да, наверное, но я должен сказать тебе. Обязательно должен сказать.
- Да? - на вздохе прошептала Ася. Она, конечно, представляла, что всё будет по-другому, но сердце билось так, что вот-вот пробило бы насквозь и грудь, и платье, и готово было полететь навстречу желанным словам.
- Ася, друг мой, - Анатоль стянул перчатки, бережно взял её холодные, тонкие пальцы, - Я, и правда пьян, чтобы сказать всё как надо.
- Надо? - переспросила Ася, но Анатоль подался вперёд. Ася попыталась отстраниться, высвободиться из объятий, но то был слабый порыв здравомыслия. Он отступил перед желанием.
- Ася, солнышко моё, друг мой, - шепнул Анатоль, потянулся губами навстречу её смущённой улыбке. На этот раз Ася увернулась. Надо было хоть как-то привести в порядок платье. Она легонько шлёпнула Анатоля по руке, когда он попытался помочь ей с одеждой. Книга, распахнутая ветром сразу в нескольких местах, шелестела на соседней скамейке.
- Теперь всё будет очень сложно, - нахмурилась Ася, - Ты завтра же пойдёшь к отцу и всё ему скажешь, как полагается. Толя, это бесстыдство, это Бог знает что, теперь ты будешь думать обо мне неправильно. Да и что обо мне другие подумают?
- Ася, всё будет в порядке, только...
- Только что?
- Я завтра не смогу приехать.
- Это ещё почему?
- Вот через, - Анатоль вытянул из кармана часы на цепочке, щёлкнул крышкой, - Через три часа я с эшелоном отправляюсь на фронт. Объявлена мобилизация.
Девушка шумно вздохнула.
- Да как же ты посмел тогда?
От звонкой пощёчины Анатоль дёрнулся в сторону. Бледные губы сжались. Он пригладил ровный пробор, поднялся на ноги, поправил ремень и кое-как накинул шинель. Взял со скамьи фуражку, поднял было, но так и не надел.
- Ася, я тебя люблю, - сказал он сдавленным, каким-то не своим голосом. Глухо простучали по доскам блестящие сапоги. Конь фыркнул, когда наездник лихо запрыгнул в седло, - Я напишу тебе оттуда, с фронта.
- Дурак! - кричали распахнутые обидой и смятением глаза, - И я тебя люблю, - прошептала Ася, но поручик уже пришпорил коня и не слышал.
Над окопами летели серые, оборванные тучи. Майский ветер, не по сезону промозглый, пробивался под полог офицерской палатки. Анатоль лежал на низкой койке, слушал, как где-то в отдалении грохочут редкие выстрелы. На участке роты, переданной в его командование, третий день продолжалось затишье. Солдаты в окопах скучали, и как бы унтер-офицеры не занимали работой, настроение было совсем не боевое. Да и у поручика Анатолия Рябушина на уме было всё что угодно, только не война. За тот неполный год, что он провёл на фронте, чего только не передумалось и не перевиделось. Не раз и не два он собирался написать письмо мадемуазель Скуратовской, извиниться за то, что она не успела стать мадам Рябушиной. Иной раз Анатоль хотел покаяться, что всё так получилось, пожелать ей счастья и забыть его, кобеля эдакого и развратника. А в другое время уговаривал себя пообещать в письме всё самое нежное и доброе. Красивую, богатую свадьбу, и не важно, что его фамильное поместье давно в упадке. Дай Бог, вот только кончится война, а там уж всё наладится. Даже в мирное время офицерское жалование - это немалые деньги, если не жить на широкую ногу. Так и эдак думал и прикидывал в уме поручик Рябушин, но письма пока так и не написал. И в этот день, 5 мая 1915 года, он лежал под навесом, смотрел на тучи в небе через щель у входа и вспоминал утро в беседке. Сейчас, там, под Харьковом, май, и рядом цветёт не липа, а сирень. Ася Скуратовская представлялась там же, в беседке, с книгой или вышивкой в руках. В представлении девушка то хмурилась, то улыбалась, то говорила ему нежные слова, а иногда ругала за дурь и нерешительность.
- Напишу. Сегодня или завтра, - пообещал себе поручик и закрыл глаза, чтобы опять вернуться к мечтам.
- Ваше благородие, - солдатский голос прервал полёт воображения. Невысокий боец в потёртой одёжке, дрянных обмотках и криво надетой фуражке заглянул в палатку. Длинный штык винтовки торчал в сторону неба и норовил пропороть казённую ткань.
- Чего тебе, Донцов? Бестолочь, выйди вон, палатку попортишь.
- Слушаюсь, ваше благородие, только там это, германцы.
- Чего германцы? - поручик поднялся на ноги. Койка скрипнула, порывом ветра вход в палатку раскрылся настежь, а сквозь тучи выглянуло белёсое солнце. Анатоль сощурился от неожиданного света.
- Там это, ихний унтер вроде, два бойца при нём. Чегой-то.
- Чегой-то втроём в атаку пошли? - передёрнул Анатоль.
- Никак нет. Топчут с белым флагом.
- Хм, - поручик нахлобучил фуражку, оправил шинель и кивнул солдату, - Кликни ещё Ваську Соловьёва, со мной пойдёте. Посмотрим, что эти пруссаки учудили.
Втроём они пошли навстречу странной делегации германцев. Там были двое солдат в угловатых касках с рожками, один держал длинную палку с обрывком нестиранной ткани. Чуть поодаль, за солдатами, шёл офицер. Неприятели сближались трое на трое. Анатолю тяжело шагалось по изрытой взрывами, глинистой мокрой земле. Казалось нелепым, что люди сидят в окопах и готовятся стрелять друг в друга ради того, чтобы владеть этой бессмысленно истерзанной землёй, на которой ничего толком не построишь и не вырастишь. На многие вёрсты вокруг простирался избитый, искромсанный фронт. Известно, где-то в отдалении польская Горлица, а дальше, на север, Тарнов. Но тут, на обезжизненной войной земле, как-то терялось ощущение, что где-то вообще есть нормальная жизнь.
Когда германцы подошли поближе, Анатоль разглядел звание офицера и спросил:
- Герр оберлойтнант, гуттен таг. Вас Зи браухен?
Широкоплечий офицер в очках вздохнул, потрогал коротенькие, бойкие усы и усмехнулся. Заговорил по-русски.
- Что нам надо, спрашиваете? Господин Рябушин, у меня к вам личный разговор.
Анатоль недоверчиво склонил голову, потом шумно выдохнул и рассмеялся. Он всё ещё сомневался, но оберлойтнант снял очки, и сомнений не осталось.
- Людвиг, ты ли это?
- Как у нас и у вас говорят, я-я! - усмехнулся германский офицер. Без очков его взгляд был настороженный, но даже ростом невысокий, он как будто смотрел свысока. Впрочем, он всегда так смотрел, сколько Анатоль помнил. Кто бы мог подумать, они дружили в детстве, вместе играли в казаки-разбойники. Германская семья по соседству, трое ребятишек. Потом они уехали, Анатоль точно не помнил когда, и вот теперь, кажется, ясно.
- Я думал, не ошибаюсь ли? Смотрел в бинокуляр вчера, сегодня, потом думал, нет, точно. Там герр Рябушин.
- Он самый. Герр Шлоссер, я не ожидал, что нам придётся сражаться друг против друга.
- Анатоль, мы изменить это не в силах. Только пока нет приказа, мы не станем воевать, - германец подошёл ближе и по-свойски протянул руку, - Будьте здоровы.
- Просто здравствуйте, - поправил Анатоль и осторожно пожал руку неприятеля.
- Давайте отойдём вон туда, в сторону, - кивнул Людвиг, - У меня личный разговор. Просьба.
Русские солдаты нервно переглянулись. Бородач Соловьёв глядел на германцев исподлобья и поглаживал приклад винтовки.
- Ребята, вольно, - сказал им Рябушин, - Я знаю этого оберлойтнанта, вместе выросли. К тому же у них белый флаг.
- Расскажи, как там в Харькове? - спросил Людвиг, - как фройляйн Скуратовская?
- Она моя невеста, - гордо объявил Анатоль.
- О, да, я так и думал. Всегда знал, поздравляю. И честное слово, надеюсь, мне не придётся стрелять в тебя, Анатоль.
- Спасибо, на добром слове.
- Но может, я бы и стал стрелять, - усмехнулся Людвиг. Озорные куцые усы приподнялись улыбкой, - Ася была красивая девочка. Я хотел бы из-за неё устроить с тобой дуэль.
- Да ладно, - рассмеялся поручик, - Что за старомодные манеры.
- Да, я немного старомоден, друг мой, - продолжал оберлойтнант, - И это чистая правда, я тогда ещё был мальчик, и был её влюблён.
- В неё? - удивился Анатоль.
- Да, да, так давно это было. Но не будем об этом. Если нам повезёт, то война скоро кончится, ты вернёшься к Асе, а я к вам как-нибудь заеду в гости, шнапс привезу. Ох, какой же я дурак, - оберлойтнант отстегнул от пояса фляжку, - Давай, Анатоль, за встречу.
- Спасибо, - процедил Анатоль, - Не пью.
- Совсем?
- Как война началась, так и бросил, - тихо сказал Анатоль.
- Ты крепкий мужчина, герр Рябушин, - вздохнул Людвиг и отпил из фляги, - Я так не могу.
Несколько минут стояли молча.
- Так вот о чём я, друг. Видел, у вас почтовая карета стоит. Смотрел в бинокуляр. У нас почта работает плохо. Очень плохо. Я тут письмо написал, своей семье, в Лейпциг. Ты можешь отправить? Передать со своими? Почта, я слышал, всё равно письма возит. Война не война, а люди письма писать продолжают.
Рябушин нахмурился. Хотелось отказать лишь потому, что он сам за прошедшие месяцы так и не собрался с весточкой Асе. Взъелось изнутри злорадное, вредное, и Анатолю стало стыдно за себя и за все свои мелкие мысли.
- Давай своё письмо, - резко бросил он Людвигу.
Оберлойтнант расстегнул шинель, вытащил три конверта. Анатоль поморщился - пахнуло чужим потом и резким одеколоном.
- Спасибо, друг, - сказал на прощание Людвиг, - С меня потом шнапс, когда всё кончится, и я приеду в гости. Ты можешь не пить, но я научить тебя пить шнапс!
- Ладно, иди уже к своим, заждались вон, - Анатоль махнул в сторону солдат. Те успели обменяться папиросами и чём-то тихо переговаривались.
- Ваше благородие, что это пруссак надумал-то? - спросил Донцов по дороге обратно, к русским окопам.
- Да письмо хотел передать с оказией, - отмахнулся поручик.
- А разве так можно,
