-Меньше всего мне бы хотелось быть Иисусом Христом, – сказал он и прислонил два канадских костыля, стоявшие у него между колен, к краю скамейки. Он откинулся назад к спинке и прикрыл глаза.
-Почему? – спросил я.
-Ты делаешь людям добро, – улыбнулся он, не поднимая век, а тебя за это казнят.
Ветер и листва о чем-то тихо перешептывались у нас над головой, на желтую землю у наших ног наплывала синяя вода, белые облака в ней плавали на спине, безмятежно раскинув руки и глядя на свое отражение в поднебесье.
Я оглянулся и увидел сквозь зелень, желтизну и багрянец, как последние осколки солнца сверкали в окнах пансионата для престарелых и инвалидов, что стоял за нашей спиной.
Мы говорили о вечном.
Я давно рвался на эту встречу, понимая, как мне это необходимо, чтобы все раздробленное, разъятое во мне на отдельные части собрать в единое целое. Но вечная суета, ощущение безысходности бытия, цепко держали меня в своих объятиях. И вот наконец-то мы увидели друг друга, сели рядышком, плечо к плечу, и молча глядели на воду, на солнце, на лес, на всю эту почти немыслимую гармонию.
-Единственное, что не вписывается в эту прелесть – человек, – сказал он.
Я кивнул, потому что тоже так думал.
Я уже знал, что он никогда не был женат и детей у него не было, он так и прожил всю жизнь в одиночестве, а вот кто его родители, я понятия не имел и спросил об этом.
-Моя мама была проституткой, – ответил он тихо, – а вот отца я не знал, она мне рассказывала, что он сбежал с фронта, дезертировал, пожил у нее недолго, а после его поймали и расстреляли.
-У нее были еще дети?
-Да, еще пятеро: две сестры и три брата. Она вскоре после войны бросила свое ремесло и вышла замуж за хорошего человека, столяра-краснодеревщика, он неплохо зарабатывал. Маму я никогда не осуждал, хотя было стыдно перед сверстниками, но если бы она этим не занималась, нам бы обоим не выжить.
Мы закурили и стали смотреть на воду. Ничто так не успокаивает и не умиротворяет, как вид движущейся воды, – это и есть прикосновение к вечности. Все пройдет: и радости и страдания, все уплывет в небытие вместе с нами, другие люди будут сидеть на этом берегу и так же, как мы, думать о бренности сущего, о смысле жизни и задавать друг другу вопросы.
-Почему люди придумали бессмертие души? – спросил я. – Почему хотят верить в бессмертную душу?
-Человек не в силах принять трагизм жизни, – ответил он, – и не в состоянии смириться с тем, что его не будет, что его сознание исчезнет навсегда…
Мы помолчали.
Белый день так умаялся в своих заботах и хлопотах, так устал от всех передряг, что захотел немного вздремнуть и накинул себе на голову покрывало темноты. Зажглись фонари в аллеях, засветились бакены на воде, и от нее повеяло свежестью.
-Есть вещи в природе, которые человек не может понять, – сказал мой собеседник, – его это беспокоит, он ищет свои объяснения, что-то придумывает.
-Вы имеете в виду Бога?
-Начнем не с этого.
-А с чего?
-Ну, к примеру, бесконечность или время. Вы лично разумеете, что это такое?
-Я – нет.
-Вот видите, и я тоже, – сказал он, – человек не может себе представить, что в природе нет края, к которому можно подойти и заглянуть дальше. Край обязательно должен быть, думаем мы, потому что все вокруг нас имеет определенные границы. Сам человек ограничен своей фигурой, земля имеет определенную форму, абсолютно все можно измерить.
-А время?
-Точно такая же картина, – улыбнулся он, – если двигаться по времени назад, то будет ли где-то начало или нет? Не вмещается в нашей голове, что начала нет, оно где-то должно быть, иначе мы свихнемся.
-Все верно.
-Вот и пришлось придумать Бога, и все сразу встало на свое место.
-Почему?
-А очень просто: время пошло с того момента, когда Он его запустил.
-А бесконечность?
-Милый мой, – сказал он, – если Он смог время запустить, то нет такого места в пространстве, где Он отсутствует, Он везде, то есть бесконечность объяснима.
-Простите, Вы… верующий человек? – спросил я.
-Не могу ответить, это очень личное.
-Вы ответили утвердительно.
-Если бы я сказал «да», вы бы мне поверили?
-Наверное, нет, – сказал я, – еще раз простите, я сам всегда уклоняюсь от ответа.
Я догадывался, что ему здесь не сладко, но и там, за оградой, было не лучше: если в стране дедовщина сверху донизу, то почему в пансионате должно быть хорошо? Это было бы не логично. Когда я шел к нему по коридору, то встретил пару женщин в белых халатах: не приведи, Господи, попасть в руки людей с такими глазами.
Близкие, которые его сюда сдали, здесь, естественно, не появлялись, они свою миссию выполнили, когда присвоили его квартиру. История совершенно банальная, такую же мог бы рассказать почти каждый из здесь живущих.
К нему приезжали изредка такие, как я, кому нужно было очистить душу, зарядиться добром и пониманием жизни, а этого у него было в избытке.
В прошлый мой приезд он рассказал мне очень странную и потрясшую меня до основания историю из своего детства. Ему тогда было пять лет, и матери удалось устроить его в детский сад-шестидневку.
Так вот, однажды воспитательница построила всех детей и сказала, что они останутся без обеда, если один из них не признается, что закрыл дверь в спальню, а ключ спрятал.
Дети долго стояли и молчали. А потом он вышел из строя и признался, что это его работа. Его поставили в угол, лишили обеда, но чуть позже выяснилось, что уборщица забыла ключ в кармане халата.
-Зачем ты сказал неправду, – допытывалась воспитательница, – ведь ты же этого не делал? Ты не виноват.
-Все не виноваты, – ответил он.
- Но почему ты взял вину на себя?
-Потому что всех нельзя наказывать.
-Ты ненормальный, – решила воспитательница, – я скажу твоей матери, чтобы тебя показали врачу.
-Зато они пообедали, – стоял на своем ребенок.
-Ты хотел показаться лучше всех, – не унималась она, – вот я какой герой. Ты так думал?
-Нет, – ответил он, – мне просто всех жалко.
Эта история не давала мне покоя: такое мог сделать Иисус, только он мог совершить такой поступок в детстве, и как бы это украсило Новый завет. Но дело было в наши дни, почти две тысячи лет спустя.
Что подвигло пятилетнего ребенка на самопожертвование? Откуда в нем это почти нечеловеческое сострадание к своим ближним?
Вопросы, вопросы… А ответить может только тот, кто сидит рядом, курит и молча глядит на бегущую мимо воду. И, правда ведь, не войдешь в одну и ту же реку дважды, она все время меняется, она все время другая.
Она другая, а мы все те же, что и двадцать веков назад, только одежды поменяли: вместо хитонов и сандалий на нас «джинса» и кроссовки.
Но ребенок, голодный, одетый в какую-то рвань, который и слово «Иисус» не слышал ни разу в своей жизни, поступает так же, как Он.
-А воскрешать из мертвых вам не приходилось? – спросил я неожиданно для самого себя.
-Почему же нет, – улыбнулся он в темноте, – это моя профессия.
- Не понимаю.
-Я же хирург, приходилось вытаскивать с того света после клинической смерти.
-Они здесь появляются?
-Нет, да это и не нужно, – сказал он, – главное, что я сам получил удовлетворение, это важнее всего, чувствуешь себя человеком, способным что-то изменить к лучшему.
-Неужели для вас благодарность – пустой звук? В это сложно поверить.
-Безусловно, не пустой, – ответил он, – просто для меня лично она не важна. Я вообще воспринимаю благодарность неадекватно, мне кажется, она унижает благодарящего, делает его в какой-то степени зависимым, то есть несвободным. Я не в состоянии видеть чье-то унижение, для меня это оскорбительно, будто я сам получил пощечину.
-Никогда не буду вас благодарить, – сказал я, – хорошо, что предупредили.
-Уж сделайте милость.
-А словом можно воскресить человека? – опять спросил я.
-Разумеется.
-Вы в этом уверены?
-Конечно, – сказал он, – но только после духовной смерти.
- И есть примеры в истории?
-Само собой, – ответил он, – да вы их имена знаете: Моисей, Будда, Христос и Магомет.
-Серьезные личности.
-Верно, – сказал он, – эти парни изменили мир, они, все четверо, были великими психологами, они перевернули сознание человечества… Но это не по моей специальности, я орудовал скальпелем.
Мы рассмеялись.
Неожиданно красный месяц-ятаган вспорол покрывало темноты слева над лесом, и словно тоненькая струйка крови потекла по воде к нашим ногам. Заухал леший-филин по ту сторону водохранилища, и тишина в бессилии упала на землю.
Прямо над нашей головой звезды были такие яркие и близкие, что их хотелось потрогать рукой, земля стремительно вращалась вокруг своей оси, по орбите эллипса вокруг солнца и в колесе Млечного пути… У меня захватило дух от этой сумасшедшей скорости.
-Скажите, доктор, – спросил я, – вам не бывает страшно от этой быстротечности?
-Страх весьма позитивен в своей основе, – ответил он, – важно, чтобы он был в пределах нормы, тогда он мобилизует вашу волю, помогает дать отпор или организует вашу деятельность. А если говорить конкретно о страхе перед быстротечностью жизни, то это хороший стимул. Надо успеть все продумать, все сказать и, если есть силы, что-то сделать. Желательно доброе, то есть нужное для людей.
-Вы сегодня имеете такую возможность?
-Конечно, – сказал он, – ко мне иногда приезжают люди, мы беседуем о жизни, но это бывает не так часто, как хотелось бы.
-А здесь у вас есть собеседники?
-Само собой, есть.
-И много их?
-Человек десять-двенадцать.
-Начальство как к этому относится? – спросил я, вспомнив тех женщин в белых халатах.
-Как и везде, неодобрительно, – усмехнулся он, – им везде мерещатся заговоры или недовольство. Обычно такое бывает, когда не в порядке с финансами.
-Я думаю, что у них непорядок не с финансами, а с совестью.
-Здесь вы ошибаетесь, мой дорогой.
-Почему?
- Потому что совесть не бывает ни здоровой, ни больной.
-Какая же она?
-Она или есть, или ее нет, вот и все.
-Что такое совесть, доктор, как вы это понимаете?
-Ваша совесть – это крест, который вы тащите на Голгофу всю свою жизнь. Это очень тяжелая ноша, мой дорогой, особенно, если знаешь точно, чем закончится восхождение.
-Так мог думать Иисус.
-Может быть, может быть.
-Вам не кажется, что он мог повторно появиться, но этого никто не заметил?
-Люди с этической доминантой есть в каждом поколении, – ответил он, – я в этом просто убежден. Конечно, их не так много, но они есть всегда.
-Видимо, вы правы, иначе бы ни одна религия не устояла.
-Верно.
-А вы лично ощущаете свое духовное родство с Иисусом? – не удержался я от вопроса, который давно крутился у меня на языке.
-Только не говорите никому, что я Сын Божий, – в темноте проступила его мягкая улыбка, – за это уже распяли одного хорошего человека.
-Ну, а все-таки, доктор, – спросил я настойчиво, – мне это очень важно знать.
-Безусловно, ощущаю, а вы?
-Я тоже.
-Вот видите, я не один, нас двое, – сказал он, – выражаясь современным языком, это уже преступная группировка.
Мы рассмеялись.
-Давно вы здесь живете? – спросил я.
-Около года.
-А другие?
-Все зависит от того, на чье имя написано завещание на квартиру.
-Я не понимаю.
-Это очень просто, – объяснил он, – если завещание оформлено на какую-нибудь темную личность, то человек умирает очень быстро.
-А вы на кого написали?
-На свою племянницу.
-Почему?
-Я не мог видеть ее страданий, – сказал он, – комнатка в коммуналке, муж пьяница, регулярные
