Свет во тьме светит

Тьма пришла легко.
Началось с того, что мир сделался серым. Хотя, если точнее, началось с целой серии событий, приведших к столь бесцветному результату. Не помню, что это были за события, наверно, их и не стоило запоминать, ведь они – лишь декорация, причина моего состояния в другом. Причина в том, что я – чужак в этом мире. Чужаками, одиночками, странниками любят называть себя шизофреники и неудачники. Хотел бы я числить в своем активе шизофрению: все лучше, чем числить за собой неудачу в столь крупном деле.
А дело-то поначалу выглядело красиво. Славно выглядело. Выглядело дело.
Нет, не думайте, я не шизофреник, я и выгляжу совсем по-другому. Больным я выгляжу, это правда. По утрам из зеркала на меня смотрит кто-то с больными блестящими глазами, которые он зачем-то обвел черным. Голубые глаза не надо обводить черной тушью, у них от этого появляется странное выражение. Ах нет, это не тушь, это черные круги, я слышал, такое бывает, когда долго не спишь. Еще этот кто-то очень бледен, наверное, он долго не выходил из дома, возможно, оттого и черные круги. А может быть, круги – поцелуи тьмы? Долгие, горячие поцелуи, страстные объятия, в которых он покоится, обладая тьмой, как женщиной, забыв о своей унизительной неудаче? Он может быть красивым, этот обладающий тьмой покойник. Может быть никаким. Он слишком долго был никаким, потому что его не замечали. Не замечали, не верили и даже, в сущности, не подозревали о его существовании.
Но сейчас заметили и подозревают в злом умысле. В умысле – точно. Он ведь все делал с умыслом, правда, был убежден, что благим. Благие намерения и привели его в этот мир, где он стал чужаком.
Подождите, кто он? Он – это я. А кто я? Кто я еще, кроме отражения, смотрящего на меня из зеркала?
Отворачиваюсь от отражения, в нем все равно не найдешь ответа. В бледно-голубых глазах уместился целый космос, но ответа на простейший вопрос там нет. Я не предполагал простейшие вопросы, соответственно, не предусмотрел на них ответы. Совет тому, кто захочет повторить мою ошибку: предполагать и предусматривать надо все. Все, а простое и примитивное в первую очередь.
Я должен был догадаться, что со временем они захотят простого и подменят душу набором животных рефлексов. Душа – слишком элитарно. Слишком расточительно. Слишком сложно. Теперь я знаю: мир, в котором очутился, боится сложности, как раньше боялись норманнов и чумы. «Боже, храни нас от диких норманнов!» – молились в давние времена. «Боже, избавь нас от сложности!» – молились бы сейчас, если бы верили в силу молитвы. Но вера для них – это тоже сложно. Кажется, они не верят ни во что такое, что нельзя потрогать и на чем нельзя заработать.
Впрочем, на Боге можно заработать, в этом я убедился, побывав в кинотеатре напротив дома, в котором сейчас обитаю. Из окон дома хорошо видны афишы; на них одинаково накачанные парни с одинаково пустыми глазами размахивают, в общем-то, одинаковым оружием (по крайней мере, я не нашел разницы между копьями, пистолетами и «оружием будущего», из которого вот-вот вылетят шарики для пейнтбола). Взгляд зацепил одну такую афишу, где было особенно много мышц, брони, пустых глаз и размашистых жестов. Мне приглянулась броня одного из героев, я решил посмотреть фильм. Создатели фильма на протяжении двух часов с лишком доказывали зрителям, что Бог – жалкое, слабоумное и беспринципное создание, которое необходимо если не уничтожить, то, по крайней мере, изолировать от всех живых существ на всю оставшуюся ему вечность. Зрители похохатывали, а финальную сцену, где Богу довольно удачно пытаются сломать ребра, встретили ревом восторга и украсили пол оброненными от избытка чувств завитками попкорна. Я смотрел на одутловатые, болезненного цвета завитки и пытался понять, когда это началось. Когда душа человеческая приобрела желтушную одутловатость попкорна.
Я творил душу не такой. В те времена я был молод, мои глаза еще не выцвели, как воздух над пустыней, я смеялся, когда создавал душу, счастливым смехом. Так счастливо смеются лишь влюбленные, а я любил ее. Смеясь, я вложил в нее свое дыхание, а потом из собственной крови и грез соткал ей одежду. И была к лицу душе человеческой та одежда, и я решил: пусть будут они нераздельны…
Оторвавшись от пола, я увидел, как нераздельные тела и души выходили из зала, громко комментируя финальную сцену и стараясь незаметно уронить себе под ноги смятые картонные стаканчики. Один из стаканчиков издал неприятный чавкающий звук, когда на него наступила пухлогубая, похожая на подростка девушка (о таких говорят: метр с кепкой). Девушка подскочила и посмотрела испуганными темными глазами, которые стали еще больше и испуганнее, обнаружив меня. Она долго смотрела, не в силах принять то, что поняла, а я смотрел на нее и с неумолимой ясностью осознавал: моей первой ошибкой были нераздельные душа и тело.
Нераздельные душа и тело стали иным существом, чем задумывал я изначально. Оно все еще было прекрасно, это существо, но не знало свободы, которую знала нагая душа. Оно все время спрашивало меня, как ему поступать и дозволено ли то или это, а, получив ответ, старалось сделать наоборот. Это существо было похоже на ребенка, который изо всех сил старается доказать родителям, что он им неродной. И тогда я создал мир, в котором мой ребенок мог бы жить по своему усмотрению, и сказал: у тебя есть душа, сердце и разум, они помогут найти верный путь. Я не знал тогда, что человек – ребенок, который никогда не вырастет, и что красивая одежда, подаренная мною, со временем превратится в саван и задушит самое прекрасное мое творение.
Вот вторая моя ошибка, думал я, возвращаясь домой, самое прекрасное надо беречь. Впрочем, поздно сожалеть об ошибках, и нет времени их исправлять. Странно, раньше у меня была вечность, а теперь нет времени. Впрочем, на то, чтобы приготовить ужин, времени хватит.
Я приготовлю ужин на двоих, но это будет не романтический вечер, а ритуальная трапеза.
Я иду на кухню и приступаю к приготовлениям. Мне многое потребуется приготовить. Потребуется хрусталь, в гранях которого притаились звезды первых ночей творения, и металл, поющий победную песнь, и да, свет, это главное, без света я ничего не смогу приготовить. Включаю свет на кухне, но все равно обнаруживаю себя в темноте. Ладно, попробую в темноте, ведь мне обязательно надо приготовить трапезу.
Трапезу я разделю с моей возлюбленной. Я попрошу у возлюбленной души прощения за то, что отяготил ее грузом одежд, показавшихся мне дивным украшением, а оказавшихся на поверку банальными тряпками. Этот грех тяготит меня, но я спокоен: люди помогут его сбросить. Поможет, для начала, та «метр-в-кепке» с перепуганными глазами, которая уже наверняка сообщила всем и каждому, что видела меня в кинотеатре.
С того момента, как «все-и-каждый» услышали ее, они перестали быть непохожими друг на друга. Они перестали быть людьми. Или, может быть, именно сейчас они стали людьми? Сплоченной человеческой массой, движимой тем, что, как они думают, помогает им выжить: страхом и ненавистью. Они сплотились, слились в одно существо, громадное, могучее и слепое. Могучее тело, лишенное души. Тело, которое жаждет расправиться со своим создателем, ибо не знает и никогда не знало, как употребить дарованную ему свободу. А когда чего-то не знаешь, очень хочется найти виноватого.
Виноват, конечно же, я. И, конечно же, мне не стоило совершать третью ошибку и приходить в этот мир, чтобы посмотреть, как живут нераздельные тела и души. Я уже знал, что в мире что-то не так, и мог предполагать, что тела управляют душами. Я лишь не мог предположить, что встречу только тела. В глазах каждого встречного я искал душу – и не находил. Я встречал злые, хмурые, недоверчивые и встречал добрые, приветливые, улыбчивые глаза, но это были глаза неразумных существ, а ведь я когда-то вложил в них разум. Я не мог понять, куда они дели разум? куда подевали душу?
Под стук ножа о деревянную доску я задавал себе все те же вопросы о душе и разуме, все еще пытаясь понять, почему их не задают люди. Для людей мир без разума и души оказался вполне, как говорят, комфортным. Они очень любят слово «комфорт». Очень дорожат комфортом, панически боятся его потерять и люто ненавидят все, что посягает на их комфорт. Разум – это некомфортно. Душа – некомфортно. Любовь – некомфортно. Разум лучше заменить бизнесом, любовь – сексом, душу – психологией. Все при деле, все зарабатывают, всем хорошо. А если нехорошо, что же, есть оружие, из которого можно уложить пару десятков или пару сотен человек, и так выпустить пары. В ответ могут уложить тебя самого, но могут и не уложить, и сделать почти героем. То есть называть будут негодяем, но относиться как к киногерою. В этом мире кино переживается сильнее, чем реальность. И всегда найдется уйма желающих заработать на страхе, смерти, стыде и позоре. Из стыда и позора возведен этот комфортный мир.
Я горел в стыде и позоре. Позор – первое, что пришло в голову, когда я здесь очутился. А потом я очутился во тьме… Она пришла легко, я уже говорил. Пришла и обняла меня, обвила горячими непроницаемыми руками и шептала неслышные, непроницаемые слова. В ее руках мне было хорошо и покойно, и я удивлялся: мне казалось, я уже никогда не буду ведать покоя. Не знаю, сколько прошло таких покойных темных дней, баюкавших разум. Наверно, я и в самом деле слаб, если мой разум не выдержал увиденного и помрачился. Но даже в помрачении я слышал зов моей возлюбленной. Я слышал зов души. Они куда-то заточили душу, замкнули в неведомую мне тайную темницу, но не убили. Я должен отомкнуть темницу и вывести пленницу на свободу. Вывести ее на свет. В мире, который я создавал, был свет, там не было тьмы.
Хотя, если я скажу им о тьме, они не поймут. Для них тьма и есть свет. Свет во тьме светит. Им не жутко, что это свет рекламы новой разновидности фастфуда. Они и сами уже похожи на разновидность наскоро приготовленной еды, брошенные на конвейер дней и неуклонно движущиеся к главному своему потребителю – смерти. Почти забавно, что в этом мире еда и секс считаются главными признаками человеческого. Никто не замечал, что в кино «хорошие парни» всегда что-нибудь едят или пьют и обязательно занимаются сексом? У «плохих парней» с аппетитом в любом смысле большие проблемы. Кажется, это и моя проблема, и ее тоже пытаются решить. Решают по-разному, цинично и сентиментально, слезливо и насмешливо, с брезгливостью и обожанием, но с неизменным упорством, решив за меня, что я имею подругу или друга (подруг, друзей), либо подруга (друг, подруги, друзья) имеют меня, и от этого именья получаются дети самых разных форм и видов. Особенно им нравится история о том, как меня поимели в виде лошади и я родил чудного восьминогого коня. Еще им нравится какая-то женщина, видимо очень красивая, но слегка помешанная, она непременно хотела растереть мне ноги своими волосами, и, может быть, именно от этого у нас появились дети, вплетенные в историю какого-то знаменитого нынешнего писателя. Литературный фастфуд, в котором женщина играет роль кетчупа: нет кетчупа – нет еды.
За что они любят кетчуп и подобные истории? Историй, к слову, много, но я их не запомнил, хотя попадаются довольно