их, их истории – она показывала ему картинки с изображением человеческих королей, фабрик, праздников.
Особенно его поразила фотография ребенка, крохотного существа, ребенка голубя, ребенка собаки, и кого-то, кто снова напомнил ему о себе маленьком – творение с щечками и любопытными глазками).
Пчелы все работали, как по механизму, угрожающе внутри поднимая возмущение. Возмущение, что король позабыл о них, что личинки вырастают, трутни больны, а кто будет кормить рой, если никого не будет в пополнение; осы и шмели – все же чужаки, просто мирно согласившиеся жить по одним законам.
Они тоже имели хитрость, и потому, чтобы он открыл глаза, принялись недобро жужжать, когда она приближалась к ним, показывать жало.
А после вообще произошел случай, навсегда подорвавший хрупкое и без того доверие к ним – пока он вылетал на обход кладовых меда и помогал отдать дань меда людям Фора, гигант оса блефуя замахнулась на нее жалом.
Она закричала, сожалея, что не слушалась себя, пыталась обмануть, принимая грозных хищников насекомых за лаковых и домашних зверьков (он не предал ее, просто они дикие, она сама виновата, что забыла об этом); дрожь и слезы вырывались, как в лихорадке был мороз и жар одновременно, она лепетала, точно в бреду; стыдясь, но не имея силы остановиться.
«Предательница! - орало неистовое жужжание его крылышек на осу. – Как ты посмела?!»
«Раньше я тоже так делала, ты только хвалил!» - по-своему правдиво ответила та, с трудом напрягая для ответа брюшко.
«С ней так нельзя! – выкрикнула вибрация его в ответ. – Да лучше б ты тогда поджарилась!.. Ну, что ты молчишь?! Либо моли меня о прощении, предложи, как загладить вину… - (высунулось жало) – Либо я тебя сейчас сам прибью!!!».
«Это чужак! – невозмутимо-тяжело отвечала собеседница. – Лучший способ загладить вину перед чужаком – оставить живым и отогнать его!».
Это были последние ее слова – он, не осознавая, что творит, с размаху воткнул ей в грудку жало; отпрянувши, опомнился и страшно провел внутренними глазами аффект, отчего так? Что заставило поднять его руку на свою самую верную служанку? Пронеслись события, оглушительно чиркнуло пламенем последнее ее слово – «чужак», «прогнать». Он… почувствовал, что ему легче себя пронзить жалом, как он мечтал неоднократно, чем прогнать ее, чувство власти крепло… или то была не власть, а нечто, сметающее всю память, словно говорившее его голосом: «Никогда!».
Он полетел по своим делам, шатаясь от потрясения, пчелы и осы ничего не замечали; привычно замелькали дни и ночи, ставшие самыми интересными и приятными за всю его жизнь – днем – прогулки по полянам, беседы за кувшинчиками меда, помощь пчелам, ночью – грезы и неясные мечты, мягко набрасывавшие на него бессонницу.
Но вдруг… размышления роем бросились на его рассудок – что же заставило его оставить у себя ее, отчего взбунтовались пчелы, все крепло, все как-то странно и хаотично перемешалось – она – не они, и в тот же момент, он ощущал себя одним из них, и ее тоже, только как… трутень и самка; нет, это слишком безумная мысль – одергивалось здраво что-то внутри, неловко, все это просится сном, дождешься, перетерпишь – и сна нету.
Но утро ли, вечер ли, размышления не рассеивались, он понял – он взрослеет, как иначе назвать его поступки; при которых управляет роем, оставил ее, и невольно что-то внутри оглядывается назад, на коконы с ушедшими – неужто он также оставит и ее, унесет с собой в ворсинки все ее дивные сказки, шутки, рассказы о дальних странах? Пчелы не понимают ее, осам не дано… но кто же поймет кроме него? Или правы они в том, что она чужак?
Вопросы жалили его сердце, не давая ответа, казалось, бросая его ощущения то в память, то в надежды, то в полубезумие; рой, тягучий мед, все смешалось, и казалось, не было шанса выпутаться; но… он оглянулся и открыл глаза: он король, и он не оставит умирать свою империю… он не оставит ее, не подарив радости иметь тоже ребенка, только не личинку, а такого же доброго, умного, красивого, как она… он не оставит свою душу (она не хотела отправляться потом в неведомый мир, не подарив любви).
Он стал задумываться еще глубже, все меньше отвлекаясь на добычу меда – прав ли он, имеет ли он право на это? Но мед все тек, рой все жужжал, мысли его путались, когда он видел ее, она сидела рядом, тут…
...На миг ей показалось, что было менее холодно, и все же что-то не давало ей очнуться от размышлений (как точно неловко было очнуться).
Легкий холодок все же заставил ее оглянуться: пуговица за пуговицей, медленно снималось платье, он, конечно же, в восторженном изумлении смотрел на открывающиеся контуры.
Да, они были волнующими именно своей открытостью ему, царившей прохладе, мягкие, точно хрупкие, никогда не видел он таких; глаза жадно ловили изгибы - упавшие волосы открывали затылок с приятной родинкой, далее очертания плеч, чуть и непроизвольно двигающиеся лопатки, линия между ними заключала какую-то противоречившую общей хрупкости силу, что влекла дальше...
- Повернись, пожалуйста; я хочу посмотреть на тебя еще... - мягко наклонился он к ее уху, с интересом отодвигая пряди волос от ее висков (поймет ли, что холодок тут иллюзорный?).
Она растерянно отметила упавшее платье и смутилась, чуть мотнув головой - прядь снова скрыла ее глаза.
- Мне холодно. - стыдливо цеплялась за иллюзию, попытавшись отодвинуться.
- Погляди на меня - я наг, и не стыжусь этого, - еще ближе прошептал он, взволнованно дрожа, - Меня таким родили и вскормили, природа... Она не признает оков, может, потому вы так хотите спрятаться от нее за ними?
- Но это цивилизация, культура... - едва слышно отозвалась она, не представляя, или представляя со страхом, зачем он снял с нее "оковы".
Он не знал, как еще объяснить все, что думает и чувствует, на мгновение вспомнил - слова тут иссякли за бесполезностью, они как бы тянули лишние секунды, накладывали еще и еще кружившие голову огонечки, как их называть, бояться ли, он не знал; но чувствовал, что не может сопротивляться им.
- Я взрослею, и мне страшна эта мысль тем, что, годами роем находят всякие проблемы, размышления о подобных пустяках, как цивилизация, а ведь... Я не хочу больше думать об этом, хочу одного... Кушай мед, управляй моими слугами, забирай их труды, лишь... Будь моей... - не в силах сладить с секундами, эхом повторил он, совсем близко от ее глаз и губ.
Он коснулся их, ощутилась одурманивающая мягкость, любопытство, походящее на неудержимый азарт (что-то еще скрывалось за ними, увлекающее).
Он не видел (глаза не могли смотреть, когда сердце обуревала фантазия, горячая, щекотливая, она рвалась оттуда через него на волю (дрожь все еще чуть была, когда она обняла его слабо отталкивавшими, а теперь замершими руками; было ощущение, что все путы внутри себя рвутся, оглушительно, не давая времени сожалеть (не о чем) ).
От этого ощущения он ахнул, приоткрыв рот и обнаружил для себя, что она тоже его приоткрыла, видно хотев еще что-то сказать (мягонькая, мокрая частичка ее рта беспокойно шевелилась). Желая ее успокоить, он совершил движение своей, что тоже имел - не получилось: нечто, затягивающее, сводившее с ума, диктовало его еще и еще трогать, ловить дрожавший язык ее своим (может, он напоминал ему куколку, как привычно было ему погладить ее)...
Так вот что он хочет еще - как-то инстинктивно подсказалось ему, лишь он резко откинул голову назад, оторвавшись от ее губ, осознав, что если не прекратит, зацелует ее до бессознательного состояния; пытаясь оглянуться - трудно: глаза нервно чуть моргали, сердце колотилось, он едва дышал; надо бы успокоиться, очнуться, не... хотелось, не мог!
Теперь он видел ее (во время поцелуя как-то неконтролируемо она упала, повернувшись, ему на руки), глаза его боялись поверить в то, что видели и ликовали вместе с тем: мягко упавшие в очередной раз волосы, лицо, с выражением чистого, как-то дразнившего, дремавшее в нем, воображение, первого столкновения с таким, губы безмолвно точно протестовали и покорялись одновременно, чуть приоткрывшись, глаза смотрели прямо, с сотней вопросов, не требующих ответа уж давно (не сон это был ведь).
Он на таком коротком расстоянии резонансно чувствовал такое же бешеное сердцебиение и неровное дыхание, как у себя, и ему было это упоительно чувствовать, упоенный, он решил за это приласкать еще глазами ее, изучая и открывая для себя.
За лицом следовало что-то потрясающее его, все разгоравшееся, воображение, длинное, откидывающееся назад, он, как околдованный скользил по этому взглядом, в бликах заходившего солнца, ему вдруг почудилось, что сгусточек меда, сконцентрировавшийся в середине этого, появился и аппетитно заблестел. Он судорожно-жадно бросился "пить" мираж, но... ему действительно было сладко касаться нежной серединки шеи (край уха слышит: она громко задышала; последний пут внутри от этого отлетел напрочь, с силой, молниеносно - он чуть коснулся языком "меда").
Воображение стало материлизовываться и мнимое лакомство словно ожило... опьянило его, слизнул - она тихонько вскрикнула, совсем тихонько, но он не мог оторваться от ласкания ее шеи, хотел успокоить, крепче обнял, но только также чуть невнятно откликнулся затихавшей вибрацией голоса.
Он сам себе удивлялся и понимал - так надо, что ни голос не слушается, ни руки (механическим отдаванием движения мышц он ощущал, как его руки сильно-робко приближают к нему ее), ни "мед" - сладость потекла дальше, открывая его взору соблазнительные для обтекаемости, от этого - для него плечи, щекой он легонько прижался к одному (он хотел ее согреть).
Непослушная текучая "еда" спускалась все ниже и ниже, он ощущал раскаленность ее, может, это его распалившееся воображение, может, ее притягательность: щека, путешествуя вниз по ее плечу, почуяла, что находиться совсем рядом с ее сердцем, наверное, оно представлено теплой звездой.
Что-то она мягка, округла, необычна... он отвел прикрывавшие руки, посмотрел: формы, кроткие и усыпляющие очертаниями, они как живые: положив ладони, им еще явственней ощутилось биение ее сердца.
Интуитивно же подсказывалось: он коснулся - и что-то в ней открылось, оттенок отчаяния и последнего рывка борьбы, нелепой или закономерной (тут было все не во власти здравого смысла), нотка окрыленности... именно: он почувствовал сильное возбуждение, когда она, сильно дыша, запрокинув голову и закрыв глаза, заключила его руки в объятия своих, а после, гладя, тихонько стала их опускать.
"Мед", этот запретный и давно знакомый плод, опять объявился, еще более тягучим, сладким, он буквально почуял его и открыл глаза - перед глазами кокетливо чуть подрагивала серединка ее живота - мягкого и томно обширного мирка, по которому так и текли словно блики чего-то сладкого; ему остро захотелось что-нибудь с ней сделать, заглушить, точно безмерно стучащее в висках сердце; но сама собой пришла идея положить подбородок на нее, аккуратно, осторожно слегка надавливая.
Она чувственно тихонько поджала еще больше согнутые в коленях немного ноги, надеясь, что он не увидит; его взор, несмотря на полуприкрытость глаз, неумолимо отметил это, ведь все, все жадно, быстро ловилось им, малейший ее вздох или тихий стон; все лишь вдохновляло его.
Он
