Перед зеркалом.

"Что глазенками шныркаешь? Поговорить захотелось? Шутовским колпаком кость натерло и возбудился; вспучило и повалило, как из забитого дрожжами унитаза?

  Ну, давай, поговорим! Вдарим исповедью по неверию, если кому-то еще это выгодно.

  Кто ты, пеленоглазый? Представься. Предложи себя отборным продуктом для востребования. И ни тем, конечно, жирующим бонзой, который еще недавно и срать бы со мной не сел на одном гектаре. А нынешним: забитым и забытым, ненужным никому.

  Вот, ты стоишь напротив меня: всматриваешься в мои черты лица и мутнеешь на глазах от одного сознания, что разделяет нас тонкое полотно амальгамы. Не понятно, кто из нас стоит перед зеркалом? Кто отражается в реальном мире единого пространства?

  " Утехи стола утешают,..- читаешь ты утреннее заклинание.
  - ... в потере всех иных утех, - договариваю я и выпиваю бокал кофе - "свежего утра глоток". Глоточек, соразмерный с моим желудком, измученным предрассветным недоеданием. ( А ты обожаешь обжираться по ночам.)

  В последнее время, оплывшие и замурованные в сале, тучные и неповоротливые граждане вызывают во мне искренние симпатии. Они подкупают своей мастью; щедрой добротой, заквашенной на чревоугодии; ненавязчиво взывают к снисхождению и состраданию.

  Раздетый по пояс, я любуюсь твоим отражением в прямоугольнике зеркала.

  Зеркало не умещает всего объема. Оно давится тобой и брезгливо отрыгивает фрагменты холеного тела. Тебя так много в расщелине прихожей - куда жена и определила зеркало - что очень скоро тебе самому становится душно от тесноты. ( Но это - недочеты проектировщиков или строителей).

  Я всматриваюсь в твои бока. Это - целая гора боков, данная в устрашение голодающих народов Африки. И удивляюсь: как все же мудр Бог, если нежную, почти прозрачную фактуру кожи одарил такой эластичностью.

 Тугие валы сала, ниспадая, точно у японских борцов сумо, лоснятся на бедрах.

 Живот. О! Эта великая стать! Его обособленная от тела и сознания жизнь всего лишь соседствует с твоей и моей. Он даже теперь не желает раскачиваться в такт шагам и противится любому благому порыву - похудеть килограмм на сорок, усушить раздутые кишки.

 Точно чувашский шыбыр, звуки которого сопровождают только печальные песни, он подыгрывает: "Лучше что-нибудь съесть, а потом жалеть, чем ничего не съесть, а потом жалеть...."

 И я верю животу. Точно так же, как верю в то, что скоро он съест тебя.

 Все-таки меня радуют обезображенные лишним весом граждане, тешат надеждой, что не все потеряно, что для постижения патологической обрюзглости надо питаться в пять раз больше, и что есть еще шанс похудеть, расплавиться до габаритов узника Бухенвальда.


  Я охлопываю себя, втягиваюсь в живот, как черепаха - в панцирь, и ступаю походкой Вия на кухню за новой порцией кофе, чтобы запить недоеденный холмик макарон с плитами холодных шницелей, армированных салом.

  Утренняя гимнастика окончена! Ты понял, студень, что я сказал? - Все! Отбой! Осмотр тела завершен!"



  Богом забытое октябрьское утро не дает мне покоя. За окном происходит явная затяжка с рассветом. Дымчатая рвань мечется по небу, мешает расступиться ледяной, космической тьме...