Толик сильно нарушил закон, ушёл в бега, и много-много лет ловко скрывался от лютых оперативников, экспериментируя с внешностью и меняя места проживания. Наконец, его изловили, зверски выбили признательные показания, и посадили в самую страшную тюрьму в мире. За тринадцать покрышек, упёртых с хозяйского «шиномонтажа», светил реальный срок, поэтому Толик предстал пред сокамерниками совершенно разочарованным в жизни студентом.
- Мир вашему дому, каторжане, - сказал он, усевшись на краешек вычищенной до блеска параши.
На Толика смотрели четыре пары волчьих глаз: коварного заведующего «Молочной кухней» Лацкера, злостного неплательщика алиментов Мамина, диссидента-рецидивиста Соскина и доярки-клептоманки Ивановой-Джексон.
Дубки - город на две автобусные остановки, потому всех присутствующих Толик знал всю жизнь, но по злобным уголовничьим взглядам понял сразу – лучше не фамильярничать.
Бандиты чаёвничали, хрустя сухарями, с Лацкером во главе стола.
- Ну, мил человек, с чем к нам пожаловал? – зловеще поинтересовался главарь.
- Я... э... мм, - поплыл Толик. Очень хотелось выдать что-нибудь эдакое, чтоб произвести впечатление на опытных сидельцев, только врать не умел отродясь, - Тринадцать покрышек на участок снёс, заборчик соорудил.
- Врёт, негодяй! - зарычал диссидент Соскин, и Лацкеру шепчет - Батон, подсадной он, подсадной! Я таких студентов на Колыме оленям скармливал!
- На унитазе спать будешь, студент! – возопил неплательщик Мамин. – Отдай его мне, Батон, я ему рот порву, моргалы выкручу!
- Мальчики, не ссортесь, - хищно рассмеялась Иванова-Джексон, - Батон, скажи им – студент мой. Я из него быстро гимназистку воспитаю...
- Ша, воры - прошипел пахан, - Пади сюда, балетный, покажь честным каторжникам, чего в сидоре прячешь.
Толик послушно вытряхнул клетчатый баул: пижама, белые тапочки, туалетные принадлежности, вьетнамки, псалтырь, сеточка для волос, «спидинфо» последний выпуск, ушные палочки, три кило «мишек на севере», какао, аппликатор Кузнецова.
- Еб... А сигарет, водки, наркотиков, долларов, что ли, нет? - не поверил своим глазам прошедший десять ходок Соскин.
- Да я это... Знал бы, что к вам, приобрёл бы, а это я вещи собрал в отпуск ехать, а тут на тебе, - смутился Толик.
На вечернюю проверку бандиты принарядились, чем несказанно порадовали дежурного по смене капитана Сухова.
Перед отбоем почаёвничали с «мишками», покурили козьих ножек с какао, и по «верблюдам» - что-то писать. Наверное, кассационные жалобы. Толик, как находящийся пока на испытательном сроке - на туалет.
- Слушай сюда, студент, - подсел к нему Батон, когда обкуренные сокамерники уснули, - Вижу, ты человек правильный. Будешь меня держаться – и шоколад обеспечен.
Толик рассыпался в благодарностях, даже пообещал помочь с кассационной жалобой - у него в школе по сочинениям всегда «пять-пять» было.
Лацкер кивнул и ушёл к себе на третью полку - опять что-то писать.
Толик долго не мог уснуть, ворочаясь с непривычки – с крана капало на шею, в дырке толчка выли старые острожные демоны, и мысли – чрезвычайно шоковые, прыгали одна на одну, мельтеша и не желая построиться в логическую процессию.
«И кто меня сдал с этими грёбанными покрышками? Адвоката нанимать или не тратиться уже? Кто меня дождётся – Соня или Анфиса? Нет, письма лучше писать Алевтине. Она богатая и добрая. Будет посылки слать. А может, и приедет даже».
Уже в дрёме ему привиделся Лацкер, торгующий детским кефиром из-под полы белого халата, Соскин, разбрасывающий листовки - «Душегубы, кровопийцы... революция здравствует! Даёшь Деникина!», Мамин, жующий десятирублёвки на глазах плачущих матерей-одиночек, Иванова-Джексон, опустошающая вымена коров за углом животноводческой фермы иностранным аппаратом машинного доения. «Господи, с какими же мерзавцами приходиться сидеть!» - поразился Толик, и уснул непосредственным сном сытого младенца.
- На выход! – среди ночи его разбудил рявк Сухова, - Руки за спину, глаза в пол!
Толик чуть в штаны не наплакал, пока Сухов вел его по самой страшной тюрьме в мире, тыча меж лопаток какой-то упругой неприятно-холодной штукой. Арестант, однако, успел рассмотреть казематы – камеры пыток на каждом углу, а в них - крюки с кусками мяса, тощие скелеты в электрических стульях, висельники – гроздьями на виселицах, забор волосатых голов...
Очнулся от запаха нашатыря.
- Не стану вокруг да около, - говорило лицо Сухова, - ты, я вижу, бандит не совсем пропащий, предлагаю взаимовыгодное сотрудничество. Внедряешься в группировку сокамерников, добываешь сведения о совершённых преступлениях, а я ходатайствую, чтоб не расстрел, а срок достойный, лагерь порядочный и так далее.
- А что, могут?.. За покрышки?! - сглотнул Толик.
- Это пока у тебя только покрышки. А завтра – покушение на Каплан будет!
- Как так? Протокол есть. Свидетели. Милиционеры. И собака с ними была, - попробовал качнуть Толик.
- А я сейчас Онуфрия позову, - нахмурился капитан. – Пирожок с мясом хочешь? На вот, - достал из шухлядки беляшик, - И с собой дам ещё парочку, ежели завербуешься, а иначе – Онуфрий.
- Да помилуйте, какие там преступления ещё могут быть? Каждая собака знает – один кефир жрал, другой – алименщик, третий... так его и не слушал никто! А эта, так вообще... Откуда же я возьму? – Толик задыхался, впервые столкнувшись с такой невиданной наглостью.
- Какой ты ещё, однако, несмышлёный неиспорченный уголовник, - расплылся Сухов, - Вот, исключительно ради примера, зачитаю доклад одного из внедрённых... - Сухов открыл папочку, - Кхе... Толик, он же студент, этого месяца... вынес из отделения сбербанка тринадцать банкомётов... Дальше читать?
- Вот гады, а ещё «мишку на севере» жрали и какао курили в «спидинфе».
До того стало Толику омерзительно, так обидно, что прыгнул он прям Сухову на грудь, и засунул ему беляшик в самое горло.
Сухов умер, не приходя в сознание. На возню прибежал Онуфрий. Толик выхватил чёрный пистолет из кобуры покойного и мгновенно застрелил вбежавшего, но бестия Онуфрий, умирая, тоже пульнул. И не промахнулся.
Толик скончался при освобождении своих предателей. Он открыл камеру и, качаясь в дверном проёме – истончился в полоску света.
- Закройте дверь с той стороны! Дует! Онуфрий, дверь! – забеспокоились каторжане. Писать при открытых дверях для них представлялось абсолютно невозможным.
- Аллозии мои, следуйте за мной, дам вам белый хлеб, вино и свобо…
Но те и договорить не дали – заперлись изнутри, а Толик через канализацию вышел в открытый космос.
