Жить долго и счастливо

на воле он умрет лет через десять – чаще всего от голода или клыков конкурента, или от раны, полученной на охоте.

… не все, конечно, так просто. Долго живут, скажем, рептилии: крокодилы, черепахи, некоторые змеи. Наверное, гигантские динозавры могли жить тысячелетиями. Эти твари – холоднокровные. Закон Аррениуса, черт его побери: температура растет на десять градусов – скорость реакции удваивается. А мы – ходячие химические реакторы, ко всему прочему. Вот почему в жарких странах живут меньше, раньше стареет кожа, которая особенно легко перегревается. Но две трети жизни рептилий проходят  в состоянии оцепенения; нужна ли мне такая жизнь?

Но вот птицы, температура тела  которых больше, чем у млекопитающих: в среднем – 42 градуса, а у иных и до 45. Долго ли они живут? А по-разному: ворон – лет шестьдесят, если в хороших условиях, а воробей – года четыре. Если вид не специализирован и особи его сильны, то и долголетие обеспечено, как тем же воронам и  некоторым попугаям. А если мелок и обилен, то и долголетие не поможет, все одно слопают. Воробышек на воле чуть больше года трепыхает крылышками и скачет через воробьиху, а кошки, ястребы и кишечные паразиты только и ждут, чтобы отведать воробьятины.

А вывод таков: если какой-то вид получает в лотерее отбора качество, позволяющее дольше противостоять смерти от внешних причин, то немедленно увеличивается и потенциальное долголетие – но лишь настолько, чтобы особь могла протянуть до той поры, пока ее не слопают. Все прочее – от лукавого!

… Жизнь отдельно взятого зверя, растения или человека – вовсе не стабильное состояние, но процесс непрерывного метаморфизма. Рождение – взросление – созревание – репродуктивный период, длящийся до тех пор, покуда не съедят или ни свернешь шею – вот этапы жизни. Поддержание неограниченно долгого существования взрослой особи требует специальных систем обновления организма. Но ничто не дается даром: птицы, приобретя крылья, утратили все прочие функции передних конечностей; рыбы вышли на сушу, став земноводными – и для них долгое пребывание под водой стало смертельно опасным. Так и чрезмерное долголетие, ничего не давая взамен, обязательно сделает организм избыточно сложным и приведет к утрате каких-то функций, тем самым – вот парадокс – снизив возможности особи противостоять агрессии среды и уменьшив жизнестойкость!

…Все говорит о том, что Бог не положил ни каких запретов на бесконечное продление жизни. Иголка, которой будет приколота смерть, наверняка существует. Старая утка еще валяется на антресоли – и не пригодится ли она для запечатывания иглы тапком? Но трагедия человечества в том, что социальные изменения часто устраняют опасность умереть от голода и болезней, и смерть наступает от старости. Произойди все это естественным путем – и отбор сделал бы нас долговечнее. Но эволюция человека из-за тех же социальных причин сошла на нет, да и перемены происходят так быстро, что ни какой отбор за ними не поспевает. Что делать?

… призрак замордованной и дискредитированной евгеники все чаще стоит передо мной. А куда деваться, если в человеческом обществе эволюция не работает? И разве не лицемерие – ругать евгенику, на деле применяя ее? Разве табуирование всеми религиями близкородственных браков не есть прием евгеники? Но нужно ли (хотя бы в принципе) устраивать фермы по разведению долголетних, физически и интеллектуально талантливых людей? Сколько препятствий научного, морального, экономического толка стоит на этом пути? Может быть, есть что-то проще?

… А не порыть ли мне на поле генетики? Геном ведь можно модифицировать на любой стадии развития особи. Вот только что модифицировать и как? Ведь когда синтез ферментативной субъединицы теломеразы  в стволовых клетках….»[/i]

Все, господа. Дальше была такая заумь, что человеку в здравом рассудке терпеть ее никак не можно. Да и обещался я Корней Иванычу помалкивать – хотя мог бы и не обещать, все равно ведь проще китайскую грамоту на суахили переводить, нежели выговаривать этакие-то курбулеты. Лучше я вам  расскажу, что поведал о дальнейшем сам Корней Иваныч, когда все кончилось и мы с ним сидели с удочками на бережку Малой Вычегды. Любопытствующих сразу предупрежу: не клевало совершенно, ни чебак, ни даже паршивая уклея, зато под отварную курицу, сготовленную Веркой, уговорили мы нечувствительно бутылку «Посольской» и были в самом благостном расположении духа.

"В общем, Петрович, гладко было на бумаге. Там нужно было кое-какой биологический материал подготовить, потом – делать эксперимент на мышах… Ну, мыши в нашей конторе всегда есть, чистая линия, то да се… Но как геном секвенировать, как  с ферментами работать? И много чего еще. Тут оборудование нужно, руки толковые…У меня связи кое-какие в институте генетики были, но ведь он-то в Москве, а я – у нас, и командировочные у директора хрен получишь. Да и подо что выпрашивать их, командировочные-то? Не скажу же я, что бессмертием занимаюсь, нет у нас такой тематики в годовом плане.

Вот. Короче, было у меня три неиспользованных отпуска, да немножко денег в загашнике. Хотел Верке машину купить. Но у нас как раз тогда Ирка проклюнулась, так что машину пришлось отложить – у Верки и первая беременность не очень гладко проходила. Вот я и начал из кубышки отщипывать.

И началось. По технике все было просто: нужный биоматериал наработать, собрать мышат одного возраста, дождаться, пока они созреют и сделать нужные инъекции да накормить кое-чем. А потом – ждать да смотреть, будут ли стареть. Мышиный век – всего-то пара лет, а если они одной линии, да живут в одинаковых условиях, то переживут друг друга на месяц другой, не более того. Ну вот, съездил я в Первопрестольную, заказал, что нужно, кому следует подмазал к обоюдному удовольствию. И получил пару флакончиков дряни в термосе со льдом.

К тому времени мышки мои подросли и стали друг за другом ухаживать. Я и этому не препятствовал, потому что не зверь же я.  Ну, а дальше – просто: получили мои зверушки под шкурку и в пузы инъекций капелек и сколько и чего положено, а я стал ждать. Ну и, понятное дело, отправил в Москву биопробы.

Вот проходит времени полгода, и мышки мои начали стариться. Некоторые, не все.  Старая мышь – это не та, которая седая или лысая, хватается за поясницу и лает президента. Старая мышь толстеет, шерстка у ней тусклая, бегает вяло и кавалеры ее обходят стороной. Ну, а если объективно – то миокрд барахлит, лейкоцитов мало, просвет сосудов суженный.  А еще опухолей много: такая специальная линия. И прихожу я как-то на работу и, как всегда, первым делом к виварию. Смотрю – лежит одна моя мышь-старушка усопшая, а в уголку еще одна. И по объективным – вроде бы от старости окочурились мои подопечные. Да и срок подошел. Ну, я и не ждал, что сразу все у меня получится, хотя заранее убедился, что всё привилось куда надо и как надо.

Неделя проходит, другая – и две трети мышек перемерли, а оставшиеся все такие же веселые: жрут, плодятся и наглеют. И во втором поколении та же картина: мышиные детки, если их не обработать, ведут себя в точности как исходная лини, а если кольнуть – треть делается долголетней, а остальные дохнут.

Долго я с этой механикой разбирался, но понял-таки, в чем заковыка. Но это не важно. А погано другое: что бы ни сделать – только треть популяции можно сделать бессмертной, а прочим дорога лежит в утилизатор на сжигание. И в каждом поколении все повторяется, а сделать ничего нельзя.

А за четыре года я и с человеком разобрался: кого можно сделать бессмертным, а кого – нет. Втихаря и со своим семейством поработал, и получилось, что выпал мне шанс, и Иришке тоже повезло, а вот жене и сыну, Ивану Корнеичу, вечной жизни не видать. И не в том беда, что проглядел я какую-то малость. Нет, в самой природе так мерзко заложено, что поделены мы на везунчиков и тех, кому ничего не светит, и исправить ничего нельзя. Вот, думают так: сегодня не получается, а завтра ученые с технологами поднатужатся и ррраз – все проблемы разрешены. Черт, ну не так все устроено! Из трех отрезков можно сделать только треугольник, а квадрат не получится, хоть тыщу лет развивай науку и технологии. Вот так и здесь.

И вот лежу я по ночам и  думаю: ну ладно, вколю я себе эту дрянь, Ирке – тоже. И буду видеть, как Верка стареет, а сам останусь молодым. И сын мой будет стареть и  умрет. И Ирка будет видеть стареющих детей своих, и внуков, и станет их хоронить. Не всех, конечно, если я подсуечусь со своими снадобьями – но только треть останется. И так мне тошно делается, как будто я уже всех предал и продал.

А тут еще одно всплыло: пытаюсь вспомнить мать, а толком ничего не получается. Лицо – помню, руки – помню, помню, что жалел ее, а как жалел – вылетело из памяти. Не чувствую. Одеревенел.

У нас в кадрах работал один мужик, он попал на фронт, когда ему было еще четырнадцать. Стал я и его расспрашивать, и понял однозначно: не помнит он ни-че-го. Вернее, помнит, но так, как будто прочел в книге, а живые ощущения, запах крови, боль в мышцах после марша и прочее – все выветрилось. И погибших вспоминает он без горечи и сожаления. В общем, это не воспоминания, а как  бы память о памяти, урок, вызубренный долгим повторением.

И подумалось мне: а на кой черт жить дольше, если ничего нового в башке не  накопишь, если та жизнь, которая умещается в живой памяти, не длиннее сорока – пятидесяти лет? Стоит ли делить людей на тех, кому повезло и кто может тянуть лямку до бесконечности, и тех, кому на роду написано умереть по расписанию? Как преодолеть презрение и равнодушие вечных к людям-поденкам? Как одни смогут глядеть в глаза другим? Как бессмертная и молодая мать сможет разговаривать со старухой-дочерью? И не начнется ли резня, в которой смертные будут мстить вечным за свой проигрыш в лотерее, а бессмертные станут изводить своих же детей – лишь бы не смотреть им в глаза?

В общем, понаблюдал я за своими мышами еще пару лет. Да, и в самом деле не старели те из них, кому повезло. Записи уничтожать не стал – потому как рано или поздно все равно кто-то набредет на ту же  идею. А может быть, уже набрел, и даже раньше, чем я. Даже наверняка так оно и случилось – просто, когда читаешь публикации, видно, что все нужное  наработано, но ученая братия аккуратно так дистанцируется от некоторых неудобных вопросов.

Ну и ладно…»

У Корней Иваныча я иногда бываю, поскольку мы дружим  домами. Его Верка отменно готовит голубцы, а моя жена – спец по всему, что печется из муки.  Когда мы бываем в гостях, то я замечаю, что в этой семье царит полный лад. Вовка уже учится на третьем курсе, разумеется, в «меде». Иришка заканчивает десятый класс, за ней явно ухаживает не менее трех кавалеров, и если так пойдет, то через пару-тройку лет быть Корней Иванычу дедом. Сам Корней Иваныч как-то отмяк, стал благодушнее и терпимее к людям.

А при таком раскладе светит ему жить долго и счастливо.