Рим содрогался, умирал и возрождался.
Погрязший в распрях, войнах и восстаниях рабов, терзаемый подвластными, но не покорёнными племенами, Рим безмятежно следовал судьбе, сажая себе на шею то отъявленного негодяя Нерона, то распутного Марка Отона, то бездарного обжору Авла Вителлия, то таких же бездарных, но жаждущих безмерной власти ставленников иберийских легионов и преторианцев.
Рим содрогался и умирал. И вновь, влекомый жаждой славы и главенства, возрождался. И снова умирал.
Но умирали и возрождались не стены великого «вечного города», и не могущество славной империи, а её имперское величие и дух.
Рим содрогался, но всегда оставался Римом, отвергнув до назначенного Провиденьем срока и Его воскресшего помазанника, и Марию Магдалину, и грядущую богоугодливую веру. Но и отринув от себя ниспосланную святость, он оставался Римом – дерзким, вольнодумным, праздным, выплёскивающим нерастраченные страсти на кровожадные пески амфитеатров.
* * *
Такого не случалось даже во времена великого Цезаря: в подтрибунных галереях амфитеатра рабы уже два раза сменили сгоревшие факелы, а выделявшаяся своею помпезностью императорская ложа, – отделанная бронзой и слоновой костью, взятая со всех сторон роскошными восточными курильницами, продолжала вызывающе пустовать. Долгое ожидание постепенно сменилось нетерпением и нарастающим гулом уставшей от безделья и собственной разноголосицы публики.
Под южной трибуной, где располагались ожидавшие свою судьбу гладиаторы, наоборот, царили непривычное спокойствие и тишина. Одни гладиаторы раскинулись на широких скамьях и отрешённо спали, другие – самые молодые и нетерпеливые, проверяли с наставниками – ланистами – снаряжение: крепили защитные пластины, подтягивали и отпускали нагрудники и ремни, наклонялись и приседали, испытывая их необходимую в бою податливость и прочность. Старший из ланистов – одноглазый великан Ланион, сам когда-то непобедимый и удачливый гладиатор, сидел в изголовье у своего ученика Марка и с восхищением и нескрываемой тревогой поглядывал на спящего любимца. В неровном отражении лежавшего рядом с Марком гладиуса ему грезились его собственные бои, когда он был таким же безмятежным юношей, не ведающим страха и не принимающим пощады и мольбы. Его пальцы непроизвольно потянулись к мечу, но в тот же миг видение исчезло – сверкающую бронзу гладиуса скрыла тень. Бросив взгляд на ворота, за которыми притаился солнечный луч, Ланион тяжело вздохнул и тронул молодого человека за плечо:
– Марк, просыпайся. Ты слышишь?.. Тревожно почему-то на душе.
Марк убрал с лица руку.
– Слышу я, слышу. Да и не сплю уже.
– Вот и хорошо, что не спишь. Вставай, разомнись, не-то окажешься сегодня в сполиарии. Иль желаешь, чтоб какой-нибудь недостойный служитель сорвал с тебя блестящие чешуйки?
Гладиатор с неохотой сел, поправил на груди защитные пластины и доверительно наклонился к наставнику.
– Приснился мне сейчас удивительный сон: будто явился предо мною ангел во плоти и зовёт он меня, зовёт, а сам… даже не знает, чего хочет, и я его никак не пойму. Вот только показалось, что он почему-то любит меня. Странный сон… Что бы это значило, Ланион?
Наставник нахмурился и, словно желая отогнать от ученика дурное предзнаменование, ударил огромным кулачищем по скамье, но тут же взял себя в руки и посмотрел на Марка с успокаивающей улыбкой.
– Всё будет хорошо, Марк, боги с тобой. Любой римлянин подтвердит: ты лучший из мирмиллонов. – Кивком головы Ланион указал на расположившихся в противоположном крыле помещения ретиариев и снисходительно улыбнулся. – Нет на тебя сегодня рыбака. Боги с тобой!
Внезапно гул за дубовыми воротами стих, и раздались неодобрительные возгласы. Прильнувшие к рассохшимся доскам гладиаторы увидели императора, – сопровождаемый префектом города и преторианцами, он вошёл в амфитеатр через центральный вомиторий и важно проследовал в ложу. Публика нестройно поднялась, и недовольство утомлённых ожиданием трибун постепенно сменилось рукоплесканиями. Небрежно поприветствовав зрителей, император опустился в кресло. Внимательные глаза могли заметить, что сделал он это как-то неуверенно, даже неуклюже, болезненно кривясь.
Недовольство императора было неуёмным. Долгое время провёл он сегодня в бане: сначала в лаконике, затем в прохладном тепидарии и под конец в унктории, где рабы-бальнеаторы, сменяя друг друга, растирали и умащали его загноившуюся ногу, но всё без толку. Верхнюю часть бедра ломило, жгло, а после повторного посещения горячего лаконика императора зазнобило, и его настроение испортилось окончательно. Кожа на гнойнике натянулась, не позволяя сидеть, а лежать теперь можно было только на левом боку или на животе. Досталось от страдающего императора и бальнеаторам, и девушкам-невольницам, разбившим в унктории кувшин с аравийскими благовониями, и медлительным рабыням в кубикуле. Но больше других не повезло смотрителю, который подал, как показалось императору, не самые удобные носилки.
По мере приближения игр всеобщее возбуждение и напряжение на трибунах нарастало. Непонятным образом плохое настроение императора передалось присутствовавшим в амфитеатре зрителям: одни принялись ругаться с соседями, другие, размахивая руками и мешочками с сестерциями, оспаривали и меняли ставки, чем вызывали протесты и насмешки окружающих, а в верхних рядах, среди черни, даже вспыхнула драка, которая не без труда была остановлена стражей.
Сопроводив императора в ложу, префект спустился на арену и под одобрительные выкрики зрителей легко вскочил на подведённого к нему каурого коня. Сановник был невысок ростом и очень толст, а потому его необъяснимая прыть каждый раз вызывала у публики немалое удивление и восторг.
Префект махнул рукой и тронул поводья. Застоявшийся в ожидании конь охотно подчинился его воле и, уже едва сдерживаемый, храпя и мотая головой, пошёл упругим шагом вдоль трибун. Следом, стараясь держать равнение и не отставать, тронулась свита – шесть седоков на белых конях и в белых одеждах с золотистой каймой и узорами. Казалось, в лучах полуденного солнца сверкает даже поднимаемый копытами песок. Сделав по арене круг, процессия остановилась возле отворённых ворот вомитория. Всадники как по команде спешились и поднялись на трибуну. Коней увели.
На арену вышел открывающий игры служитель, но неожиданно для всех его опередил император. Поднявшись, он жестом потребовал тишины и провозгласил:
– Пусть первыми сражаются бестиарии!
На трибунах раздались недовольные выкрики. Возмущались, главным образом, не знающие толка в военном искусстве отроки из низших сословий и любопытствующие женщины. Их привлекала смерть, но они не хотели заглядывать ей в глаза: первыми на арену всегда выходили ослеплённые масками андабаты. Вскоре, однако, выяснилось, что возмущающихся не так уж много.
– Пусть первыми выходят бестиарии, – раздались одобрительные возгласы. – Пусть начинают приговорённые! Пусть, пусть…
Отзвучали пронзительные трубы, и представление началось. Надсадно заскрежетав, отворились массивные ворота, и под насмешливое улюлюканье заждавшейся и охмелевшей от выпитого вина публики на арену стали выходить приговорённые бестиарии. Безоружные люди знали свою участь, но не ведали к ней пути, и потому не были к ней готовы: они жались друг к другу, испуганно озирались, бросались из стороны в сторону, о чём-то вскрикивали, и оттого казались жалкими и не по случаю смешными. За ними, угрожающе наставляя вилы и щёлкая бичами, двинулись мастигофоры. Вытолкав бестиариев на середину арены, мастигофоры поспешили скрыться за воротами. Тотчас отодвинулась решётка куникула, и на арену, щетиня хребты и злобно воя, выбежала стая пятнистых гиен, и почти сразу – две дюжины рыже-зелёных волков. Озлобленные голодом и ударами служителей, гиены обернулись к волкам и, ещё больше ощетинившись и клацая огромными зубами, начали обтекать их со всех сторон. Волки сбились в кучу и, сознавая численное превосходство гиен, с достоинством, неспешно отступили. У основания трибуны они вдруг разноголосо завыли и, словно по команде, обратились в бегство. Будто вторя волкам, завыли, затопали, завопили в безумном азарте и ожидании зрители. То ускоряя шаг, то замедляя, волки бежали вдоль трибун, злобно оглядывались и демонстрировали своим преследователям клыки. Шесть или семь гиен отделились от стаи и в нетерпении пустились им наперерез, но, натолкнувшись в центре арены на обезумевших в своём бессилии и страхе бестиариев, остановились. В предвкушении захватывающего зрелища трибуны оживлённо загудели. Насмерть перепуганные зловещим видом гиен бестиарии беспорядочно пятились, прятались друг за друга, толкали передних в спины, оступались и падали, но тут же, цепляясь за товарищей по несчастью, поднимались. Публика зашлась в истерике:
– А ну-ка, задайте этим паршивым собакам! Хватайте их за загривки! Оседлайте их! Не смейте пятиться, трусы!
Оскорбления и призывы сражаться неслись со всех сторон. Кто-то из зрителей нервно захохотал и метнул на арену опустошённый винный кувшин, вызвав недоумение и смех окружающих. Один из бестиариев упал на колени и, словно моля о прощении и пощаде, простёр к трибунам трясущиеся руки, чем ещё больше распалил ожидавшую развязки и жаждущую крови публику.
