Моя мама, Сафонова Мария Тихоновна (1903-1994), была ровесницей прошлого века, так что все перипетии столетия прошли через её судьбу. Несколько лет я записывала её рассказы о жизни, и в результате появилась рукопись под названием «Свет негасимый», которую издам в местном издательстве за свой счет, потом переименую в «Ведьму из Карачева» потому, что в нашем городе маму окрестят ведьмой. А этот рассказ я написала после услышанного от мамы еще в 19 лет.
(Послевоенные пятидесятые годы).
Весенняя погода капризна. После нескольких теплых дней снова пошли холодные дожди со снегом, в пустое подполье набежала вода, углы в хате покрылись мелким мхом плесени, запахло сыростью, и она ощущалась в одежде, обуви и в каждой вещи, взятой в руки. Но дети, согрев друг друга телами, уснули, и девочка свернулась калачиком меж братьев, подсунув к подбородку кулачки. Но ей всё же было зябко, потому что, хмурясь, она иногда что-то шептала и делала движения, словно натягивая на себя одеяло. Мать подошла, осторожно укрыла ее, но она вдруг проснулась, села в кровати, поднесла кулачки к лицу, потерла глаза, тихо захныкала, но через мгновение снова ткнулась в подушку. «Должно быть что-то страшное приснилось», - подумала Настя, укрыв ее, и еще раз взглянув на спящих детей, отошла к своей кровати, хотела прилечь, но услышала:
- Мама... Есть хочу.
Настя вернулась к девочке. «Так вот она чего...» А та уже сидела и большими не проснувшимися глазами смотрела вокруг и повторила слезливым голосом:
- Ма-а, есть хочу.
«Но что же ей дать? Ничего нет…» И Настя, чтобы не разбудить сыновней, тихо зашептала ей на ухо:
- Ну что ты, доченька! Кто ж ночью ест? Ночью спать надо, спи и ты. Вот утром проснемся, наварим картошки, наедимся, а сейчас... Темно, ничего не видно.
Казалось, девочка услышала мать, но немного погодя снова захныкала:
- Но мне сейчас хочется… хлебушка хочется, ма-ама...
Настя стояла возле детей, смотрела на девочку, каждое её слово, повторяясь эхом, болью отзывалось в сердце, и её всё тесней и беспощадней охватывала тоска:
«Ребята спят. Они побольше. Они понимают, что достать негде… эта еще не понимает… совсем, как голодный зверек».
А девочка тихо плакала и слезы скатывались и скатывались на подушку:
- По... посмотри вот, - положила ручку на живот: - Здесь совсем ничего нет.
«А волчица бы накормила своих волчат. Нашла бы, украла. Зверь только этим и живет, - вдруг подумала Настя: - Холодно ей. Ишь, как сжалась в комочек-то... И одеяло всё порвалось, наволочки... - путались её мысли.
В голове непривычно шумело, во рту ощущалась неприятная преснота и хотелось лечь, уснуть, забыться, но она снова отошла к своей кровати, присела: «Что ж ей дать, чтоб заснула? Хоть бы сухарик какой…» Но бормотанье девочки стало тише, потом совсем стихло и она уснула. Настя встала и, зябко кутаясь в платок, напряженно уставилась в темноту сырой весенней ночи. Тихо, монотонно стучал по крыше дождь, мокрые ветки еще голой сирени при порывах ветра со скрипом чертили по стеклу. «Одна, совсем одна с ними», - подумалось ей.
За дверью, тихо мяукая, заскреблась кошка. Настя встала, впустила ее, но снова подошла к кровати. «А завтра… что ж завтра? Проснутся утром, запросят есть... А что им дам»? Кошка тихо лакала воду из банки, потом уставилась пуговицами тёмных глаз на Настю, облизнулась. «Ишь, наелась... Воду только пьёшь. Счастливая ты. Захотела есть – поймала мышь или украла. Твое кошачье дело такое... не украдешь - не проживешь, - прошептала ей Настя и тут же вспыхнуло: - «Не украдешь - не проживешь... А почему бы и мне?.. Крадут же вот... кошка, волчица, звери. Да и люди крадут. Вон, соседи… дом какой себе построил на ворованном... у сирот отнимали».
Настя прошлась по хате, зачем-то плотнее прикрыла дверь, поправила на окне шторку:
«А я, как волчица... одна, с тремя... Вон, у Бариновых подвал не закрыт… и полный картошки... проветривают. Пойти, набрать ведро?.. и сыты будем. Бог простит».
Она торопливо начала переставлять на столе посуду, затерла лужицу на полу.
«Да, да... Украсть. Почему бы не украсть? - преследовало ее. - Хотя бы одно ведро! Ведь они даже не заметят, а мы завтра сыты будем. Всего одно ведро! А там… дело видно будет».
И она накинула фуфайку, взяла мешок, сунула его за пазуху, завязала потуже платок и толкнула дверь в коридор. Стук дождя по железной крыше напугал ее, она вся сжалась, замерла: «Громко-то как!..» Но тут же встрепенулась, сообразив: «А это даже и хорошо, что дождь». И вышла на улицу.
Когда ночью просыпаешься, то сразу ясно и беспощадно начинает наматываться клубок дневных невзгод, вплетая в них темную нитью неразрешимых вопросов. И в такие минуты то, что днем казалось почти ясным и понятным, ночью приводит в отчаяние своей безысходностью. Но стоит утром встать и окунуться в эти заботы, как начинаешь удивляться ночным страхам. То же произошло и с Настей. Как только она вышла на улицу, порыв дождя со снегом, ударивший в лицо, вернул ее в привычное состояние борьбы, её нервы напряглись, покинувшие перед отчаянием голода силы, вернулись и мысли застучали напряженно, четко: «А что же отвечу детям, когда спросят, где взяла картошку? - вдруг стегнула ее одна из них. – Обману, скажу, что купила? А за что?.. Ну хорошо, поверят мне раз, другой… а в третий? Поймут же, что краду, и скажут: нет, мам, лучше мы пойдём… мы сильнее тебя и, если что, убежим, спасёмся, а тебя могут убить. Ведь обязательно так скажут и тоже пойдут воровать. Да что же это со мной?»
И она остановилась, прислонилась к забору: «Нет, нельзя. Нельзя опускаться до этого. Ведь я же - человек! Человек я, а не зверь!».
Настя стояла уже в нескольких шагах от соседского погреба, сжимая в руке мешок, но в эти минуты уже не боялась, что её могут увидеть, застать. Дошедшая до предела отчаяния, она вдруг осознала себя еще не побежденной, нет! И только где-то в глубине души тяжестью давила мысль: скоро наступит день, а накормить детей будет нечем.
