1919 год. Июль. Слияние рек Куара – Вогулка. Хутор Звягинцева Петра Евсеевича.
Петр Евсеевич собирался торопливо, но обстоятельно. Время было. Он бережно обернул золоченый оклад старинной отцовской иконы. Слава Богу, Евсей Степанович не дожил до этого дня, где это видано, чтобы образа прятали по лесам. Всегда, в красном углу стояли они, освещая и защищая жилище. Ан нет, другие времена пожаловали на куарскую землю. Другие времена, другие ценности двигают людьми.
Петр Евсеевич вздохнул, горько и тяжело. Ну да ладно, образуется всё. Восстановится власть и вернутся святые лики в родной дом, на то место, где им и положено быть.
В заплечный мешок отправились и последние сбережения, долго и терпеливо откладываемые на черный день. Вот и пришел он, черный день. Не таким он его представлял.
Супруга притащила и маслобойку, да куда её? Железяка в три четверти пуда, по возвращению закопаю на огороде, сейчас не надо.
Завязав крепкой бечевой мешок, взвесил на руке – тяжеловат. Да пускай, упру, целей будет. Здесь всё оставить и того не останется.
Старик присел на крыльце, взглянул через ограду, туда, где пыльной извилистой змейкой дорога упиралась в лес. Никого. Да и откуда так быстро. Лошадей загонят, а к утру не воротятся.
Петр Евсеевич сгорбился, уложив тяжелые узловатые руки на колени. Молитву бы прочесть, да разве поможет? У таких ни царя, ни бога в голове нет.
Подумал, что ещё забыл, да вспомнил. Позвал жену, попросил, чтоб принесла книгу амбарную, в которой из года в год старательно записывал хозяйственные обороты.
Обороты. Нет теперь никаких оборотов. И дел нет. Смысла никакого не стало. А так все лета промышлял он добычей и зверя лесного и делового товара. Деготь, корьё для дубья, береста для туесов, лыко, для себя и на продажу. Зимой опять же зверь. Налимов брали в селе, знатные были налимы. Ягода-малина, землянка, смородина по речке. Смольё да хмель, картошка и кожа. Кость и шкуры. Богата уральская земля. Если с головой да с умением – не пропадешь.
Пора. Повесил на плечо отцовский бердан, помотал мешком заплечным, вроде удобно.
С Богом, давай, мать, пошагал я. Путь не сказать что далекий, да с котомкой близко не покажется.
По тропинке, что вела к речке, зашагал пружинисто и ходко. Уже на подходе к броду остановился, не выдержал, оглянулся назад. Не надо бы, примета худая.
Супруга стояла на крыльце, щурясь на солнце, сложив руки на выцветший передник. Подняла руку, робко взмахнула рукой, приложила ладонь к глазам. Вот дура, и ты туда же.
Переходя бродом Куару, чуть не повалился в воду, но удержался, выстоял. Крепки ещё ноги у старика. Троих сыновей вырастил. Мужики, рукастые, да деловые. Были. Нет сейчас ни Митьки, ни Кузьмы. На германской убили. А младший, Василий, как в город подался, так ни слуху, ни духу. В Кунгуре, нынче тоже неспокойно. Как он там? Уж, такой с голодранцами не свяжется. Всё паровозами бредил, механиком стать хотел. Да какие сейчас паровозы, власти в стране нет, не до паровозов.
Да как же получилось так, что вся мразь, до которой и дела не было никогда, у власти оказалась. Ведь что не уполномоченный – всё непуть какая. Уж были бы люди достойные, да хоть из солдат, всё ж не дураки. Вот Гришка Пеганов, неработь, ограды у дома нет, да и дом-то, не дом - землянка. Тёс, на крыше сгнил, от моха крыша зеленая. Вот разве может что путёвое такой человечишка преподнести? И ведь всё до поры до времени при встрече шапку рвал, добро-здоровечка-петр-ефсейч. Тьфу, паскудник! А сейчас он власть, наганом в лицо тыкал, всё стращал да бранился. А сломать Петра Евсеевича не смог, да куда ему, пьянь да лодыри вся его родня.
Солнце клонилось к деревьям, окрашивая небо алым заревом. Тени вытянулись тонкими полосами. Над лужами, в низинах, мошкара водила тучные хороводы.
Уф, сопрел, шесть вёрст отмахал, только раз присел у ручья в полдороги. Вот и место.
Пётр Евсеевич свалил с плеч опостылевший мешок, прислонил к березе винтовку. Здесь и схороню всё. Оглядел округу, место знакомое. Вон, елка, на ней ещё с отцом борть вешали. Здесь на поляне, лет семь назад, сажали репу, крепкая в тот год репа уродилась. Да всё тут знакомо. Ряды почерневших стволов, это еще с Василкой бересту драли. Покосившиеся стожары в центре поляны – то сено косили несколько лет назад. Даже кострище с устроенным из ивового корья навесом осталось. А вот старая липа на пригорке у реки. Из-за неё и пришел. Места тут глухие, на сорок верст вокруг ни села большого, ни станции.
Пётр Евсеевич вынул из мешка топор, ловко орудуя, свалил сосенку. Пойдет вместо лесенки. Привалил к старой раскидистой липе, что не раз давала спасительную тень в июльскую жару. Послужи ещё, за то не трону. Даже веников банных рвать не буду. Найду в другом месте.
Старик влез на дерево по прислоненному стволу сосны. Забрался повыше, пристроился на крепкий сук, обхватив ногами черный толстый ствол. Начал веревкой поднимать тяжелый мешок. Вот сюда, в старое дупло и пристрою хозяйство своё. В этом дупле еще пацаном, когда был, прятали с отцом на зиму косы-литовки. Хоть и не ходили тут чужие, а всё спокойней, когда добро прибрано.
Уже уходя с поляны, Пётр Евсеевич оглянулся назад, посмотрел на раскидистую липу, вздохнул тяжело, осенил крестом на три стороны и тронулся в обратный путь.
1995 год. Июль. Слияние рек Куара – Вогулка.
День выдался погожим и жарким. На небе ни облачка. Огибая большое, поросшее невысоким ивовым кустарником поле, несла свои воды река. Не река, речушка, не больше 20-25 метров в ширину. Спокойное и плавное течение, вдоль поросших ельником и черемухой берегов. Кое-где реку перехватывали перекаты, и тогда вода весело журчала, радуясь хоть какому-то оживлению в своей неторопливой и мерной жизни.
Юрий Алексеевич насадил большого дождевого червя на крючок, придирчиво осмотрел наживку и забросил на перекат. Поплавок, из винной пробки весело подпрыгивая на бурунчиках, заскользил вниз по течению. Через какое-то мгновение, поплавок чуть сдвинулся в сторону, с тихим всплеском скрылся в толще мутноватой реки. Вот он, голубчик! Юрий Алексеевич ловко, подсекая, потянул удочку на себя. Хариус. Царская рыба. Блестя мелкой серебряной чешуей, лежал он в ладошке, нервно подрагивая хвостом и растворяя жабры.
-Алексеич! Неужто поймал уже, хариус? Ну, ты дока, Алексеич. – Кузнецов даже удочку свою бросил, побежал смотреть только что пойманную рыбу. – Крупный, сейчас я тоже направлюсь.
Он опять бегом взобрался на пригорок, склонился над расстеленными снастями.
-Юрий Алексеевич, а ведь не обманул ты меня, точно хариус. Значит наловим.
Кузнецов уже направив удочку, пристроился рядом:
-На, Алексеич, хлебни за первого! – он протянул армейскую фляжку в матерчатом чехле. – Ты вот скажи, откуда ты места эти знаешь, ведь глухомань, а ты вроде городской, свердловский?
-Я, Степаныч, вроде как из этих мест родом. Еще дед рассказывал. Всю свою жизнь мечтал на прародине побывать, вроде как вышло. А места тут действительно красивые, дикие, не заплеванные. Как в заповеднике.
Рыбачили весь день, идя вверх по течению, пробираясь сквозь заросли черемухи и ивняка. К вечеру мешки отяжелели. Пора и на привал устраиваться. Похлебать бы ушицы харюзинной, да выпить с устатку.
-Всё, Степаныч, давай место искать, повыше где-нибудь, чтобы с утра сыростью с реки не тянуло.
Нашли пригорок, удобный, полузаросшая полянка в обрамлении громадных елей великанов. И с дровами порядок. Поставили палатку, костровище развели. Через полчаса испуская блаженный рыбный запах в котелке поспела уха.
Усевшись на спиленное бревно, Степаныч хлебал варево и жмурился от удовольствия:
- Ты, Юра, мне сказку какую-то подарил. Спасибо, уважил. Такой рыбалки у меня не было никогда. А рыба, какая. Это не окуней на Балтыме удить. Хорошая рыба, красивая. И хватает как, будто червя не видала никогда. Ей, что есть здесь нечего?
-Да нет, всегда, почти так клюёт, хищник, ещё на насекомое можно, без грузила. Тоже возьмет. Если есть на перекате хариус, то сразу клюнет. Бывают, правда исключения, после дождей, например, хоть вывернись, ничего не берёт. Или при смене погоды. Да как собственно и любая рыба.
Юрий Алексеевич подбросил в огонь дров, выковырял из костра ветку, прикурил.
-Ты, Степаныч, устраивайся, я прогуляюсь тут, вроде как места предков. Подышу, хорошо здесь так дышится.
-Знаем мы ваши прогулки по лесу, потом вся округа заминирована! – Кузнецов блаженно растянулся на спальнике, отмахиваясь от мошкары березовой веточкой....
* * * * *
Тревожно затрещали ветки в костре, огонь пожирал захваченную добычу проворно и жадно. Кузнецов зашевелился в спальном мешке, продирая сонные глаза, сквозь материю палатки увидел зарево. Где Алексеич? Он нехотя вылез из теплого спальника, раздернул полог.
- Ты, что, Юра, спать не идешь? Завтра ещё топать и топать.
Кузнецов увидел Юрия Алексеевича, почувствовал неладное. Натянул сапоги и вылез из палатки. Одного взгляда хватило.
-Алексеич, да на тебе лица нет! Ты что на медведя нарвался или приведение увидел?
-Да вроде того, - друг протянул что-то, глядя на костер отрешенно и растерянно, - Смотри, что в лесу нашел и вот это ещё.
Он поднял с колен увесистый свёрток и подопнул берестяной туес.
Кузнецов повернулся к костру, оглядывая предмет. Фотографическая карточка, непомерно толстая, будто наклеенная на дощечку. На карточке мужчина, сидит на стуле. Пышные буденовские усы, косоворотка, до блеска начищенные сапоги, шаровары, заправленные в голенища. Рядом стоит женщина. Белый сарафан до полу, рука покоится на плече мужчины. Коса, толстая и тугая лежит на груди. Фигуры строгие, подтянутые, лица серьёзные и спокойные.
Он перевернул фотографию. Еле заметные очертания крупного почерка, но прочитать можно.
Звягiнцев Пётръ Евсеевич съ супругой
Апполинарией Филаретовной
Екатеринбургъ, 1912 годъ
Внизу, уже печатными буквами
Фотографический домъ Митенкова, Екатеринбургъ.
Кузнецов ошалело посмотрел на Юрия и только промолвил:
-Так ты тоже Звягинцев….
Юрий Алексеевич развернул сверток и вынул икону. Золото сверкнуло в свете костра, неожиданно ярко и нереально.
-Да, я Звягинцев…, а это мой прадед и …. прабабка. Ты, Степаныч, плесни водки чуть, а то как-то неожиданно всё…
Кузнецов открыл флягу, отхлебнул несколько глотков и протянул другу.
-Вот, это номер, ты ведь вроде как клад нашел, или наследство…
Свежевыбеленное здание вокзала станции Шаля двинулось за окном электрички и скрылось под стук колёс. Потянулся деревенский пейзаж, огороды, покосившиеся изгороди и деревянные рубленые дома. Поезд набирал скорость, отчаянно грохоча на рельсовых стыках.
Звягинцев, волнуясь отчего-то, заговорил:
-Вот знаешь, Степаныч, я что подумал? Живём мы неправильно как-то, не так. Больше чем полжизни прожил, а ведь только сейчас узнал кто предки мои, чем жили, о чём мечтали. И не было у меня достаточного желания узнать о них. Как иваны-родства-непомнящие. Только вот тянула меня какая-то сила, спать по ночам не давала. Каждый год
