корни

Ещё каких-то лет пятнадцать назад, даже цветы на городских скверах пахли иначе… А тем более, в провинции. Когда маленький город погружается в теплые угли заката и золотистая пыльца света ложится на окна и лица, а голуби греют ревматичные лапки в придорожной теплой пыли, на улицах появляются влюбленные парочки и компании. Из палисадников замечательно и тревожно пахнут политые на ночь цветы и сладкий, теплый аромат веет с городских клумб, и всё вокруг погружается в просторные для звуков сумерки. И слышно, как падают в саду яблоки, а то вдруг зуболомкой струёй ударит из колонки или в открытом окне взорвется на мгновенье свист и помехи радио эфира.
Именно в таком маленьком городе, где ещё не искрошилась и не осыпалась лепка купеческого барокко, а дома ещё красят в радостные цвета, я стал смутно догадываться, что самое упоительное чудо на земле - Женщина. В то время я больше всего на свете жалел, что так медленно отрастают волосы. Раз по десять за день, я подходил к зеркалу и уныло расчесывал чубчик бабушкиным гребнем, а если за окном срывался летний дождь, я бежал на крыльцо и подставлял голову под струи - мне кто-то из уличных дружков подсказал, что от этого не только волосы -сам быстрее подрастешь. О радиации и осадках, тогда слава богу не говорили.
А мне так жгуче хотелось побежать в парикмахерскую и сесть в кресло, и это была моя главная тайна. Ибо там, обернутый в белую простыню, положив руки на подлокотники и расставив худые коленки, я постигал тайное тайных, и чувствовал восхитительный страх. Мне трудно сейчас представить себя со стороны, но мои любопытные глазенки, наверное, невероятно блестели, выдавая меня с головой.
О, моя первая любовь! Какие у неё были улыбчивые влажные губы, какие нежные прохладные пальцы, пахнущие черемухой… Мои ладошки судорожно сжимали подлокотники, когда её крутые бедра упруго касались меня и я впивался взглядом из под опущенных ресниц в края короткого, чуть распахнутого внизу, халата, где округлые загорелые коленки касались моих тощих мослов. Как мягко вспыхивал её золотой зуб из вишневой нежности губ … О, господи! А какой умопомрачительный завиток был у неё за ухом, там, где кожа не загорела и была волнующе белой и нежной. Но медленно, мучительно медленно отрастали волосы. И я приезжал на салатовом трофейном и унизительно дамском велосипеде, чтобы встать через дорогу и ждать, когда в малиновом свете заката моя возлюбленная отправится домой. Стоит ли говорить, как ненавидел я крепких молодцов в широченных штанах и шелковых сорочках, что, закусив папиросину, подпирали стены, поджидая её у порога парикмахерской.
Другим моим открытием Женщины, предчувствием тайны была пластинка Эллы Фицджеральд, точнее её голос. Старший брат моего товарища был торговым моряком и, приезжая на побывку, он часто привозил заморские диковины, но не они, а голос далекой певицы заколдовал и поразил меня навсегда. И если бы мне тогда показали её портрет, я бы, пожалуй, обиделся и не поверил. Её голос будил во мне мужчину, но я не догадывался, как это может называться и просто завороженно слушал его материнское богатство. В нем для меня слились голоса всех прекраснейших женщин мира, каких я только мог себе представить. Его грудные, воркующие, а и то пронзительно ослепляющие ноты, будили во мне необъяснимую тоску и жажду путешествий. Вспоминая этот голос и наделяя им любимую парикмахершу, я отгонял ночные страхи и неосознанно лаская себя, ускользал в горячечный сон, приходящий с лимонным рассветом.
А город уже шелестел увядающей листвой и вместе с острым дымным запахом осени приходило первое в жизни одиночество, ибо на зиму меня увозили к подножью снежных уральских гор. Где не было чудесной парикмахерской с пальмой в кадке и старинными медными ручками, не было чужой замечательной пластинки… И надо было идти в третий класс и с отчужденным любопытством смотреть, как по бархатной курточке соседа ползает аристократический клоп.
Давным-давно местное кладбище стало парком. Толстенные березы раскидистой узловатой мощью связали купол, и таилась прохлада на утоптанных земляных аллеях. Белые скамейки и гипсовые спортсмены с подрисованными деталями вносили курортный настрой и импозантность в однообразие провинциального уголка. И только с приходом темноты парк словно бы разрастался, верно, за счет темных аллей, скрывающих тайну и некую романтику, где попыхивали папиросы отчаянных парней в клешах подшитых молниями.
Ах, эти танцы….! Ох, уж эти танцы! Забитый до отказа простор высокой танцверанды с белым облупившимся козырьком, похожим на гигантскую суфлерскую будку, отгородили мелкой сеткой, за такой держат цыплят. И частенько случалось неугодных или пижонов местная мафия выкидывала, как говорится, за борт. Учитывая это, да еще кое-какие соображения, горсовет глухо зарешетил большой бетонный пятачок на высоком волжском берегу. Спустился по лестнице: пляж, Волга, красота. Так что теперь, уставшие дрыгаться, могли запросто посидеть на остывающем песке, целоваться под грибочками или побродить, засучив брюки по воде.
Теплая Волга приятно ласкала колени легкими волнами… Изредка скользили пароходики, покачивая цветными огоньками, и смеша разудалыми плясками на верхней палубе. За спиной то, ладно, а тут.. И хлюпали пощечины лодкам на приколе, звенели волны цепями И было во всем этом что-то праздничное, карнавальное…
Потерялось куда- то мое восклицание о танцах, а ведь из- за них я начал разговор…
С некоторой опаской стоял я в своей модной куртке и английских джинсах среди мальчиков в домашних тапочках и олимпийках, среди юношей в цветных рубахах и наборных поясах, среди хорошеньких девочек в полосатых бесформенных или очень узких брючках, среди девиц в плиссированных юбках и нейлоновых батниках.
На чисто иностранном языке пели музыканты в красных вельветовых пиджаках. Пыль и дым стояли над, колыхающейся в провинциальном ритуале, толпой. Где-то с краю повизгивали чернявые ребята с Красной Горки, верно скрывая смущение, и стараясь загипнотизировать всех обнаженностью схваченных ритмов. Больше всего я боялся белого танца. Но так и есть. Больше чем полненькая блондинка, притиснув меня к себе, зашатала в интимнейшем танце. Выжженные до желтизны волосы были скручены в пучок на затылке, открывая влажные складки на шее (О, эти ритмы!) Те же складки я чувствовал под рукой. Затянутая в светлый полотняный костюм, она изподлобья, в тоскливом ожидании пустых глаз, посматривала на меня время от времени, томно шевеля пальцами на моей худой спине. И тут я увидел Таню. Собственно я и не понял сразу, кто это. Скользнуло мимо удивительно знакомое лицо и все. Мелодия закончилась, блондина с протяжным выдохом выпустила меня в объятия, невесть откуда, взявшихся друзей.
Они с хохотом хлопали меня по спине, щупали джинсы, и говорили: где это я пропадал последнюю тыщу лет?
“А знаешь, здесь Танюша Чурилина. Наверное, помнишь детскую любовь, игру в докторов у пруда? Действуй парень, раскрой свой богатый духовный мир, очаруй столичным шиком и великолепными знакомствами, А? Давай, Санек. Выгоднейшая партия во всей Кимрской стране - дочь булочного короля..Пышечка, что надо!”
Моя голова кружилась от радости встречи, от скачущей пестроты вокруг и, может быть, еще от чего-то. И я не заметил, как меня поставили перед ней.
-Здравствуй, Саша! - мягко, удивительно мягко и тепло сказала она, чуть наклонив голову. Внутри что - то провалилось и я, став еще более близоруким, протянул ей мгновенно вспотевшую ладонь, чуть не вытерев ее о джинсы.