неясным мотивам, приезжали, проведывали когда в разнобой, но уж раз в год, на то общее «день рождения», которым были обязаны Седому, собирались вместе.
Во всяком новом месте три года чертом ходить, потом молва подобреет… или не подобреет. Молва к Седому с первого же года доброй была, словно Михей на смертном одре распорядился, умудрил каждому шепнуть словечко в ухо. Прознали ли, что и сам он с этих мест - тот самый Сенька, что пропал сразу после войны. Но Седой как-то быстро в глазах посельчан достиг возраста Михея, и воспринимался ими, как… в общем, такая странность случилась - рассказы о том и другом срослись словно это был один человек…
Седой, считая, что умирает, что мог, рассказал Михею о себе…
- Ты словно, как та пьяная купчиха, что богу жаловалась – дырок много, а для полного счастья не хватает! - подытожил Михей высказанное сумбурство Седого.
- Дожалобилась? – пытался угадать Седой.
- В шальные двадцатые вспомнили и уважили, подняли на вилы: три разом - те длинные, что стога подметывают, да так и оставили растопыркой – повыше к небу.
- Сурово!
- А здесь и народ раньше проживал иной - суровый и добрый одновременно. Доброта к доброму, а суровость к остальному…
Михей заставлял ходить, когда не то, что ходить – дышать было мучительно больно. Если не плавать, то хотя бы обмываться ежеденно в трех водах, до которых должен был добрести сам: речной, озерной и родниковой или колодезной. Уводил далеко…
- Все озеро – один родник.
- А куда вода уходит?
Михей морщил лоб – должно быть раньше не задавался таким вопросом, и другими, которые ему «по скудоумию» задавал Седой.
- Думаю, подземными протоками в реку Великую. Это - Стопа. Или «Галоша» для местных, но они и про это забыли. Бежал Бог по небу, да оступился. Должно быть, во времена, когда веровали в многобожие. Сюда ночью бабе идти за водой. Самой заплыть на середку, нырнуть как можно глубже, спросить – чего хочет, да разом в бутыль воду собрать, потом слить в открытую посуду, и такой же нагой нести, не покрывая ничем ни себя, ни воду, по лесу, оберегать воду от всякого.
- От чего?
- От всякого! – сердился Михей его непонятливости. – Тетради под яблоней откопаешь…
И не говорил какой. Потом понимание пришло, позже. Но побольшая часть до разума дошагала, когда тетради стал читать и перечитывать. А яблоня? Одна такая – ничья, сама по себе от рождения, оставленная, как есть – давшая множество отростков от корня, которые со временем превратились в стволы… В этих местах богател речью, губкой впитывая новые слова. До боли знакомые, только подзабытые в детстве… Возможно, что и не своем…
Михей подходил к камням у дороги, разговаривал с ними, иные гладил. Кажется ничего особенного, но отчего-то потом с ними происходило всякое. Были и те, что – от стыда ли? – но едва ли не сразу обрастали мхом, другие вдруг уходили в землю больше чем наполовину, а один – большой и гладкий, как только переговорил с ним, и спиной повернулся, взял и треснул наискось. Седой бы не поверил, если бы только не видел сам. Но не изумился, отчего-то решая, что так и должно быть, и Михей правильно наказывает камни – словно людей, что пытались ими прятаться от жизни.
3.
Седой с утра немножко не в себе. Не дает покоя - в последнюю ночь, перед тем, как разъезжаться, в бревнах старой припечной стене вроде кто-то скульнул чуть-чуть и затих. Седой помнил, что слышал плач домового, когда умирал Михей, и вот опять, показалось ли, приснилось? Не так явственно, как в ту ночь, когда «домашний» сел на грудину и, с какой-то горестной яростью, принялся раскачивать Седого вместе с кроватью так, что железная спинка стала бить в стену. Тогда Седой все чувствовал, все понимал, силился открыть глаза, но не мог - ладошки мохнатые были прижаты, не давали поднять веки, тело словно деревянное, только мысль металась по всему, до самых пят, а когда домовой отпустил, слеза горячая упала на щеку – след оставила. Деревянно сел, сошел на пол, на негнущихся подошел к настенным часам, зажег спичку – глянул, запомнил время, потом вышел во двор. Луны не было, а звезд был миллион. Вот так оно и бывает. За делами и ночи не разглядишь. Когда ею любовались, а не использовали? Посидел на лавочке. Вернулся, по какому-то наитию откинул занавеску посмотреть на Михея – он до морозов любил спать в приделе, тронул рукой за плечо и понял, что тот умер…
Каждой смерти предшествует собственная битва. Михей боролся с недугом по всякому, пока тот не уложил его в кровать. Но и здесь Михей не сдавался, пробовал что-то писать в своих тетрадях, править, потом надиктовывать, отдавал какие-то распоряжения, о которых потом забывал, требовал и обижался насчет других «дел», что оказались не сделаны, хотя о них ничего не говорил, а только думал. Собственные мысли все чаще казались ему собственным голосом … Вроде еще вчера говорил внятно:
- Город! Живали и в городе! Живали… - повторял Михей, словно лимон зажевывал, перекашивало лицо: - Жизнь там не жизнь… подражает только. И еда - не еда, нет в ней живого. Видом, цветом, даже запахом вроде бы то же самое, а не то. Все дальше от настоящего убегаем. Целлофан жеваный, а не жизнь! Рабы целлофановые! В городах русскими не прибудет.
Откуда-то узнали, приехали его сестры – в темных цветастых платках, похожие друг на дружку. Морщинистые лица, но такие, словно каждая морщинка сложилась от доброты – что именная она, по неведаным причинам, ставила эти шрамики. Умные, видавшие, всепонимающие глаза, но не усталые – живые, да и движения вовсе не старческие, ловкие. Потом слышал, как на кладбище о них шептались.
- Мирские монашки…
- А разве есть такие? – спросил Седой.
Из тех, кто рядом стоял, никто не ответил – словно вопрос был задан ни к месту или такой, что ответа не требует.
В тот же день одна из них подошла и спросила про Озеро – показал ли его Михей?
Седой сразу понял – о каком Озере речь, хотя Михей показывал всякие.
- Показал, - признался Седой.
- Значит – приважил! – оттаяла лицом. – Успел!
И легко не по старчески поклонилась ему, коснувшись рукой земли. Выпрямившись, той же рукой провела по щеке, вглядываясь в глаза, но не так, словно хотела испить из них, а словно передать что-то с глаз собственных...
Седой про «гуляния» свои с Михеем никому не рассказывал. Не рассказывал и про больное, про те споры, что сомнения в нем заложили:
«Ну и что – что военный. Раненый! Эко! Вояка… Я сам такой. Медалей у меня, пусть с половину мусорные «юбилейки» – каждая за то, что до срока дожил контрольного, зато остальные за войну Отечественную – твоим нечета! Ты мне по совести скажи – за что воевал? Что ты сдаешь под отчет? Я тебе какую страну оставил?..»
Умер Михей. Еще один из множества Михеев, что отстояли страну в годы больших бед и страхов. Смерть Михея казалось неожиданной. Каждая смерть неожиданность – даже «плановая», которую ожидаешь.
Всяк до конца готов понимать только свою беду. Чужая так не жжет, чтобы сердцем почувствовать. Но в тот раз Седой прочувствовал – кожей ли? нутром? но словно озноб прошиб, словно рядом вплотную прошла беда страшенная, которую пока недопонимаешь. Только ли для деревенских? Соприкоснулось, повеяло чем-то, что отпихнуть бы побыстрее, забыть… Забыться бы! Но никто, ни в тот день, ни в следующий, ни на девятый, ни на сороковины, не стал забываться в алкогольном тумане. Знали – Михей бы не одобрил…
Речей не было. Это в городе на каждом закапывании пытаются митинговать. Молчали. Не было кликуш – «Михей не одобрил бы!» Водки было мало, конфет, рассыпанных по могиле, много. «Михей любил сладкое!» Седой не впервые видел похороны с оглядкой на покойника. Словно пытались создать некие удобства ему, не себе. Похоронить под «характер». Ритуалы, связанные со смертью, в общем-то, нужны живым, а не мертвым. Они их успокаивают. Среди эпитафий редко найдешь слово правды. На камнях выдалбливают дежурные пустопорожние слова, закрепляя их на века. Крепить бы надо сердце, память, и, если умер не пустой человек, то душу. Но где столько людей найдешь, чтобы уроком служили и после смерти?..
Ритуалы, связанные со смертью, в общем-то, нужны живым, а не мертвым. Они их успокаивают. Среди эпитафий редко найдешь слово правды. На камнях выдалбливают дежурные пустопорожние слова, закрепляя их на века. Крепить бы надо сердце, память, и, если умер не пустой человек, то душу. Но где столько людей найдешь, чтобы уроком служили и после смерти?..
Пожилой и слова выговаривает «пожилые». Вечные ли, но кажутся такими же ненадежными, как он сам. То же, но из уст неокрепшего подростка, еще более ненадежно, будто держится на тоненьких подпорках. Вечным словам треба исходить от мужчин в соку, крепким, надежным, готовым подкрепить их не только собственным «кулачным характером», не только внушающими «висилками», что по бокам, что сами собой заставляют задуматься о смысле вечных слов, а нечтым скрытым внутри – пружиной ли, которая еще не заржавела, которую, случается, можно сжать до предела, но нельзя долго удержать.
Исключение – слова писанные. Здесь уже неважно кем, когда сказано впервые, сколько раз, лишь бы имело добротный смысл – бередило и залечивало, пороло и сшивало, чтобы честная строка ложилась на душу не одним лишь камнем на душу, но и подтягивала, звала из омута.
- Все от веры. Веришь в Бога? Будет тебе помогать в тех рамках, в которые сам себя запрешь. Уверовал, что от дьявола тебе больше пользы? Так и будет тебе, со всем сопутствующим к этому случаю. Веришь только в себя? Помощи тебе не будет, кроме как от себя самого.
- И от таких как я? – спрашивал Седой у Михея.
- И от этих не будет, если нет веры.
- А если Идея?
- Идея – это тоже Бог!
- Мы не божьи рабы, но внуки. Нам достаточно сил, чтобы выдумать «бога» для самих себя.
- Эх! – кряхтел Михей. – Широко замахиваешься! Крутенько. Давно таких речей не слыхал… Внуки! Деда себе выдумывать затеяли? А если он давно за столом и, вот-вот, ложкой по лбу?..
Задор силы не спрашивает. Седой окреп настолько, что выходил на улицу и в дождь, не боясь промокнуть до нитки. Летний хмельной дождь многим кружит голову - крупный сильный теплый, каким должен быть сам человек, накладывающий желание на вызревших баб, заставляющий раздеваться догола и кружить под ним, раскинув руки… да что там баб! - даже мужиков голяком плясать на пашне, а потом с берега, как есть, падать в реку, где, оставив тело плыть вниз по течению, расслабив члены, ощущать лишь одно лицо, мыслями с него подниматься вверх. Именно так, отдав тело воде земной, лишь одно лицо подставлять воде небесной. Лицо и мысли, которым течь с него вверх по воде, по тем каплям и струям, что падают. Так и следует молиться, никак не иначе, оправляя вверх… нет, не слова, а душу – верховный разберет, накопилось ли в ней дельное…
- Зажми рот, да не говори с год, а потом скажи умное. Не сумел? Молчи дальше, - учил Михей, понимая, что с ученьем этим безнадежно опоздал.
Задним умом вперед не ходят, им исправляют то, что позади себя оставили. Седой не враз, но к выводу пришел, что бездействие их лет прошлых – всех 90-х - суть есть – воинское преступление, сравнимое даже не с дезертирством, а предательством, переходом на сторону врага…
Редко, но случается, подхватывает человека злость веселая «безбашенная», словно
