Из цикла "Записки пожившего". Записка десятая, заключительная.
P.S. (the naked truth)
А у нас радость случилась, если не две. Во-первых, в подъезде почище стало. Уж с неделю как... Колю-то нашего увезли. Как он по весне то ли бок отморозил, когда спал на приступочке, то ли печень дрянью какой-то до последней степени растравил - вот с той поры ходил и дохал всё. На крыльцо парту школьную приволок, у Геночки-торпедоносца очки его сломанные выпросил - и сидел, читал чегой-то. Подхожу раз к нему, интересуюсь - чего это он там читает, ведь раньше-то ничего не читал, а он мне в ответ молча книжку предъявил. "Живые и мёртвые" К. Симонова.
Ходил, ходил он, эдак, так, тихо, дохал, кости - ребра говяжьи, которые собакам бросают - с рынка, бывало, принесёт и за дверью в подъезде у нас хоронит. И сумки там же свои держал для сбора стеклотары предназначенные, и верёвочки для увязывания макулатурных дел, и другую свою труху мелкую, необходимую ему для его жизнедеятельности... Мы, конечно, как соседи, к нему с пониманием, а с другой стороны посмотреть, так тоже страдали - на кости-то на его на эти крысы в наш подъезд понабежали разнообразного вида: и чёрные корабельные, величиной с ежа, и огромные серые с подпалинами, - понабежали, откормились и похаживать уж начали по этажам вперевалочку безо всякой опаски и чуть не в обнимку друг с дружкой - будто в насмешку над зоологами, утверждающими, что чёрные с пасюками, дескать, в одном месте никак не уживутся!
А с неделю назад поутру с окна выглядываю - труповозка возле дверей стоит и Колю нашего из подъезда в половик завёрнутого выносят, одна нога его тощая в красный кроссовок обутая только и виднеется, - то есть Людка, супруга его гражданская из второй квартиры, вместе с роднёй своей не захотели его за своего принимать, и хоронить сами не пожелали, а спихнули его государевым людям как бомжа случайно в подъезд наш забравшегося и там дубу давшего. Вот так... Вечером, правда, ходили они по квартирам, звали к себе - мол, Колю помянуть, мол, не боись - поставим, то да сё, сами, мол, переживаем, - да я не пошёл чегой-то... Так-то вот... А пиджак свой старый шерстяной, который я год назад Коле передал по той причине, что мне его дочура со спины утюгом прожгла, теперь уж на Людке вижу - тоже, смотрю, в нём по двору гордо так прохаживается, бельмом посверкивает. А что? - хороший пиджак, тёплый.
Да - про вторую-то радость чуть не позабыл сообщить! Дочка, говорю, наконец на работу определилась. Исполнительным менеджером. Ума великого эта должность не требует - одного навыка. Знай, цифирь разную с десяти до шести на компьютер набивай да проверяй сама себя, чтоб чего не напортачила. Очень женская, надо сказать, работа, как раз по ней. "И деньги, - говорит, - как бы тикают, и выходные для пляжа как бы свободные."
У неё теперь один пляж на уме. Купальник китайский завлекательный специально для нового сезона прикупила - чёрный с блестящей тигриной мордой на левой груди и с такой же на трусиках спереди. А чтоб слишком много пустопорожних мужиков к ней не приставало, ребёнка с собой на пляж тащит. Пока ребёнок, значит, в пруду, утками и ондатрами загаженном, плескается, она на подстилочке махровой возле щита с надписью "Купаться запрещено!" полёживает и сигареткой для полного выпендрёжа попыхивает.
Я эти её пляжные бдения не одобряю, потому что неоткуда в Москве на пляже полноценному кавалеру взяться. Молодые по-трезвости сквернословят так, что хоть топор вешай, а если пива насосутся, то просто дрыхнут вповалку как собаки; а у зрелых и с брюшком или вид такой же непрезентабельный как у автовладельца её прежнего, или образованные они черезчур, то есть странные или, того хуже, бедные, что для столичной жизни страшная беда.
По этой причине думаю её всёж-таки с Игнатием моим свести; тем более, что когда он в прошлый раз ко мне заскочил, так я сразу-то его и не признал - настолько малый преобразился.
"Ты чего над собой намудровал?" - спрашиваю.
"Материнское желание. У матери я две недели гостевал. Семь лет её не видел. У неё, как у женщины престарелого возраста, да к тому же ведущей одиночный образ жизни, изменения головные пошли. Она в милицию обратилась с жалобой на инопланетян, которые ночами щи из её кастрюли хлебают, так эти грубые люди её прямо из отделения в "дурку" отправили, а там её врачи таблетками и уколами совсем затерроризировали. Я как на Урал прибыл, сразу мать из "дурки" забрал, отмыл и откормил малость, так что она с ухода даже понимать что-то начала, на старушенцию обычную походить. Гладит меня по головке и плачет, гладит и плачет, сердце себе и мне разрывает: "И какой же ты, Женечка, седенький! Не хочу я тебя таким видеть - красься, зайчик, в чёрный цвет." Вот и покрасился. Боюсь, скоро полным сиротой останусь - в октябре только батя помер. Тоже сухие голодовки вкупе с уринотерапией практиковал в надежде дожить до ста лет - И с успехом! - и вдруг помер. Но ладно - батя - он под Каширой у бабки местной подживался, поэтому я часто его навещал, да и двое нас у него, а у матери я единственный. Навещаю её редко, а с другой стороны, а что мне, белой вороне, москвичу новообразованному, в захолустье этом зачуханном, городке родимом, делать-то, с кем общаться? То-то и оно! Одна радость на горизонте - если что, так я квартиру матери продам, а на вырученные деньги зубы выбитые вставлю, "Уазик" куплю и сразу на твоей Алёнке женюсь, а то она меня без зубов и автомобиля до себя не допускает."
А мне, так, по правде сказать, хотелось бы их вместе видеть, Игнатия и Алёнку мою. Внучков бы нам со старухой ещё б нарожали, а то сами мы за жизнь нашу долгую больше одной Алёнки потянуть не смогли, а сейчас одёжка и обувь на рынках довольно дешёвая, так мы бы их, глядишь, даже на пенсион наш надбавленный обрядили б. А что мы, в сущности, без детей, без внуков: обёртка без конфеты - хлопнуть в ладоши да выбросить...
Москва, 2004, 2005.
© Copyright: Елисеев Юрий Юрьевич, 2010
Из цикла "Записки пожившего". Записка десятая, заключительная.