РОДСТВЕННИЧКИ ( REALITY SHOW )

Из цикла "Записки пожившего". Записка девятая. 



РОДСТВЕННИЧКИ
( REALITY SHOW )


  - Ой, я ж забыла! - Воскликнула, всплеснув руками, Татьяна, и все сидящие разом уставились на неё. - Сейчас холодца принесу.
  Мишаня размашисто прогладил уходящую жену вдоль спины, демонстрируя собственность, затем, видно, для бодрости, той же ладонью хлопнул себя в грудь.
  - Ладно, пока селёдочкой обойдёмся. Берите, гости дорогие, селёдку - и под маслом и под шубой; кому что нравится, а то чего-то слабовато вы кушаете. Колбаски, карбонату кто желает?
  - Колбаса мне вредная стала - я лучше салату из крабовых палочек себе положу. А тут у тебя что за торт выставлен?
  - Это, тёть Зин, фирменное танькино блюдо. Под водочку закусь. Ты наливай, тёть Зин, как раз и попробуешь.
  - А я сладкого под водку не ем.
  - Хе! Это не сладкое - это торт печёночный.
  - Да? Тогда наливай! - согласилась Зинка и деловито отхватила кус торта.
  - Не много ли налил?
  - В самый раз.
  - Ну, будем живы!
  - Будем!
  - Будем!
  Выпил я полный стопарик, грибочком маринованным закусил, и тут мыслью одной пробило меня до слезы: какие всё-таки они хлебосольные люди (в наше-то время!) - Мишаня с Татьяной. И поминки справили по матери - стол ломился, и девять дней отмечали, и сороковины, а теперь вот и на годовщину позвали. Да...
  - Как, тёть Зин? - полюбопытствовал Мишаня.
  - Во!
  - А я что говорил! Угадай - какие в нём ингридиенты окромя печёнки?
  - Морковка... Правильно? Ага... Лучок...
  - Ну-ну!
  - Майонез.
  - Точно! Ты знала, знала! Ладно, шучу я. Молодец, тёть Зин!
  Тут я встаю и говорю:
  - Ну, давайте ещё, что ль, по-одной. Помянем Фроловну нашу добром. Не-не, не чокаясь!

  Хорошо, говорю, сидим - как в прошлые разы и тем же составом: Мишаня, значит, во главе стола; дальше - сынок татьянин от первого брака (не помню как зовут), мои все тут рядом; чуть поодаль - Зинка; потом  - Надька с татарином своим; напротив их - племянницы фроловнины от разных сестёр, Ленка и Анька, пристроились; дальше - сосед мишанин, Гера, с женой Аллой, что Татьяне готовить при подобных мероприятиях завсегда помогает; а у с'амой двери другой мишанин сосед, Гриша, который ещё отца его помогал хоронить, присворг.

  Как же всё-таки Надька на соседку на нашу из второй квартиры походить стала: такая же седая, корявая, ходит - не ходит - с палкой ковыляет, зубов во рту нет, уши волосьями заросли, и нос порами глубокими будто воронками изрыло. В общем, пострашнее меня получается! А я ведь на похоронах оконфузился - не узнал её. Зинку в автобусе, когда с кладбища ехали, спрашиваю: "Слушай, Зин, что за бабка рядом с тобой околачивается, кто она такая?" А она мне: "Что ты! Это ж Надька, дочка моя; разве не признал?" "Глаза, - говорю, - Зин, плохо уж видят, ты не обессудь." А такова ли она была, Надька то есть, лет двадцать назад?! Молодка! Плоть женская отовсюду прёт, палец покажешь - хохочет! Но и тогда выпить была горазда. Жестоко по ней годы прошлись... Мою же ничем не удивить - всё про всех заранее знает. Говорит, это, мол, вы, мужики, от водки разную степень уродства приобретаете, а алкоголички законченные - они все на одно рыло. Злая она у меня. Да...

  Алёнка наша, смотрю, сидит, растрогалась ( Мы уж раз пять Фроловну помянули - да кто считает-то?), глаза на мокром месте. По воспоминаниям решила пройтись.
  - Ах, какие у тебя, Миша, родители были душевные! - приговаривает. - Дядя Вася песни пел хорошие такие...
  - Да, - соглашается Мишаня, - как же - помню. Ты ведь у нас частенько гостевала - тебе и пел. Про баргузина ("Да-да! - вставляет Алёнка.), про Стеньку Разина... У матери сердце, конечно, болело, на спевку вашу глядючи. Сидит, бывало-ча, терпеливица, слушает...
  Тут моя не выдерживает. Огрызается:
  - На что это ты, племянничек, намекаешь? Не на то ли, что отец твой, мой родной брат, на Алёнку, племянницу свою, ребёнка на тот момент совершенно невинного, виды имел?
  - Ничего такого, - ответствует Мишаня, - я сказать не хочу. Просто мать моя его к каждой юбке ревновала, не исключая и родственников, однако ж молчала и виду не подавала, поэтому я и назвал её терпеливицей, ясно? Вы лучше, тёть Оль, холодца с хреном отведайте, а то ноздри у вас совершенно раздулись, не дай бог удар случится. Татьян, передай холодец-то тётке моей.

  А Алёнка в романтическом своём настроении, будто глухарь на току, всю эту перепалку мелкую пропуская продолжает изливаться воспоминаниями.
  - А помнишь, Миша, как мы с тобой целовались - вон в том самом коридоре. Мне ж тогда пятнадцать годков всего и было. Мой первый поцелуй...
  И зарделась, цыпа! А Мишаня улыбается.
  - Как же, - говорит, - помню. В засос!
  Мою аж подбросило от таких его слов. Материнский инстинкт, понятное дело, взыграл. Рот разинула, а не знает что сказать - Алёнка наша, вроде, матрёна уж взрослая, своё дитё имеет.  И Надька - тоже - встрепенулась, головой задёргала и - хром-хром - к нашему концу стола подскакивает  ("И-их..."), и улыбается бледной рожей своей. Да мерзко так, вроде экспоната заспиртованного.
  - И что же тут такого особенного, хочу я спросить? - говорит. - Эка невидаль - брат с сестрой в засос поцелуются! Ты-то с Мишаней, может, и целовалась только, а мы с ним - Ха-ха! - так по-молодости переспали! А ведь мы с ним такие же двоюрные будем, разве что с другого конца.
  Мишаня тут закашлялся, Татьяна его на кухню сразу убежала, а у моей рот закрыться никак не может, и волосики её жиденькие в рыжий цвет крашенные над головой поднялись наподобие нимба. Наконец Мишаня откашлялся, вроде дар речи обрёл.
  - Пошутила она. - говорит. - Мы валетиком спали.
  А Надька, стерва, хихикает ехидно так: "Да, да! Валетиком, валетиком!" - а моя из ступора никак не выйдет. То ли представляет всю эту камасутру в деталях, то ли решить не может: было иль не было здесь чего в молодые годы у Алёнки нашей, коли она матери о поцелуях своих потайных взасос ничего не сообщала, и на кого тогда грешить - на Мишаню, на отца его, брата её покойного, или на обоих сразу?
  - Валетиком, валетиком! - хихикает тем временем ей в ухо Надька. - Пойдём, братик, что ль, покурим-побалагурим. Вишь, как с курева меня скрутило всю? - кости изнутри гниют и разваливаются, печень как решето, а поделать ничего не могу - привычка. Уж сколько раз бросала! По полгоду, бывало, держусь, а как выпью - срываюсь.

  Значит, ушли они, а за ними и оба соседа мишаниных, Гера с Гришей, потянулись, и застольные темы сразу другой курс взяли. Ленка и Анька напротив, слышу, про переселение чего-то судачат.
  - Нет, ты меня не путай! - говорит Ленка. - В позапозапрошлом году меня лично уверяла невестка Иван Иваныча, что мы через полгода переедем. Она тогда в ЖЭКе нашем работала и всё наперёд знала, но теперь она молчит и в ЖЭКе нашем не работает, зато там сейчас Нина из двадцать восьмой квартиры. Уверяет, в следующем году точно переедем. В апреле.
  - Тогда вам недолго ждать осталось, - соглашается Анька.
  Моя вроде отудобила и тут же в разговор их вступает.
  - А у вас ремонт часом не затевается? Ремонт - это я скажу, индикатор. Его завсегда перед сносом устраивают, чтоб побольше средств списать.
  - Нет, не затевается.
  А моя уж начальником себя почувствовала - брови сурово супит  и требовательно так у Ленки вопрошает:
  - Но снести-то хоть точно обещают? Ты Генплан видела? А Лужков что говорит?
  Нужно моей очень после нокдауна нервы в порядок привести, вот она над Ленкой и измывается. Агрессивного она сложения женщина, причём - с мимикрией под доброхотку. Мы ведь к Мишане сегодня почему опоздали: у лестницы-чудесницы перед попрошайкой встала и минут десять стояла - в кошельке с мелочью всё ковырялась, пока копеечку не нашла. Нашла-таки и в ладонь нищенки суёт со словами: "На, купи себе хлебушка, горемыка," - а та в ответ заместо "спасиба" как заревёт: "Ты хоть полтинничек добавь, бабушка! На копеечку хлебушка не купишь!" Но моя её одёрнула: "Не гневи Бога! Копейка чай рубь бережёт!" Скажу по-секрету: она им из принципа больше копейки не подаёт, чтоб не развращались от лёгкой наживы. Больше, говорит, следует давать лишь важным государственным лицам, способным твои вопросы разрешить; да ещё надо им так дать умудриться, чтоб их малой суммой не унизить, чтоб гонор у них не выскочил - то есть полусогнувшись, с улыбочкой и шуточками нейтральными, чуть пританцовывая для создания приятной атмосферы, однако ж не вприсядку, а иначе пиши пропало твоё дело.

  В общем, хорошо моя на Ленке потренировалась, и, когда Надька с курева воротилась, встретила её во всеоружии.
  - Наденька, рыбонька, - стелит любезно-любезно так и улыбается как наш кот от куриных голов варёных, - что ж  это твоя старшенькая не пришла? Какая, помню, красавица она у тебя: личико-то беленькое, зубки блестят, губки алые, а глазки синии-синии. Прям жемчуг, коралл и аквамарин в одном флаконе. Я как увижу её, так насмотреться не могу, честное слово!
  Во подковырнула! В самое больное место, значит, сунула и провернула... Надьку аж сморщило всю.
  - Наська-то? - переспрашивает Надька, и рукой этак делает - вроде как от мухи отмахивается. -  А! Зубки вспомнила... Да у ней половина рта выбита! Мужик ейный с пантолыку её сбил. Нашла с кем сойтись - на двадцать лет старше да с опытом. Исколотый весь куполами до синюшного колеру. В отдалённых местах она покамест; внучк'а мне второго недавно принесла. А так ей ещё четыре года чалиться, да. И срок-то мотает за что?! Тьфу! - за куртку. Куртку с квартиры стырила, в ней и ходила. А справедливо молодую девку за куртку на семь лет сажать, а? Я тебя спрашиваю! Хохлы у нас газ на миллиарды тырят, Крым проглотили - не подавились, так им глазки строят и ручки жмут; арабам, суки,  долги списывают, а своих российских граждан гнобят ни за что! Девку за куртку - в тюрьму! Справедливо?!
  Но моя вопрос надькин риторический игнорирует, будто не слышит.
  - Подожди, - говорит, - а с какого твоя Настёнка года, я чего-то подсчитать не могу.
  - Да двадцать пять уж ей в марте стукнуло, а что?
  - Молодая...
  - Молодая. Да у меня, вон, моложе растут - Машке, вон, четырнадцать натикало, Ванечке одиннадцать в сентябре будет. Любишь мамку-то, Ванюш? Во - слыхала? Умница моя, кормилец наш. Подойди, расскажи бабушке Оле как ты денежку папке-мамке зарабатываешь.
  А Ванюшка уж прибежал, расторопный человечек, стоит возле папки-мамки, улыбается и рассказывает важно, как взрослый:
  - Я в переходе побираюсь и ещё на рынке рыбу вожу. А ещё бутылки и банки из-под пива собираю. Сотню в день мамке отдаю, а остальные себе оставляю.
  - Ай да молодец! - приговаривает моя. - И как, Ванюш, на карманные расходы-то хватает?
  - Да. Я в автоматы играю - хочу джек-пот огрести, но пока не получается.
  - Ух ты умница! А как в школе учишься?
  - Так себе...
  - Не прогуливаешь?
  - Бывает...
  Тут Надька опять рукой замахала.
  - Ну чего ты к Ванюше пристала, тёть Оль? Какая школа! Беда у нас - злые люди отобрать хотят детишек-то, в детский дом отправить кормильцев...
  А татарин её, Витька, желая, видимо, разговор светский поддержать,  ко мне, как к мужчине бывшему, доверительно так обращается.
  - Сейчас, - говорит, - время молодых. Вон, смотри, Машка сидит - тростиночка, ягодка наша. Тоже, ведь,  нас кормит, святая душа. Мы, когда гостей с вокзала зовём, так они без Машки  за переночевать сотню