Один из жизненных постулатов кардинала Герхарда гласил: всегда доводи до конца начатое. Он следовал ему беспрекословно, не подвергая сомнению, словно сам Бог, явившись во сне, клеймил этим изречением его память. Так и сейчас, спускаясь по каменной лестнице, закопченные стены которой хлестало пламя факелов, в подвальное помещение, в голове он держал финал, который должен совершить, не потакая попыткам своей гуманности передумать и пожалеть человека. О подземной тюрьме знали далеко не все, да если бы кто-то и услышал однажды, то непременно бы усомнился, а раскинув в уме уликами, сразу же убедился бы в абсурдности услышанного. Именно поэтому, подземная тюрьма, расположившись под домом божьим, иначе - церковью святого Мартина, никак не могла быть обнаружена до тех пор, пока простого человека, проведя по этой же лестнице, мимо склепа и сгнивших гробов в стенах, из которых свисали костлявые члены, не уткнули бы прямо в дверь, за которой, собственно, и содержались заключенные. Причем, убийц, насильников и прочий отстой общества эта тюрьма не принимала. В конце оссуария, спешным шагом пройдя через зал, хоть и давно привык к этому окружению, однако к смерти привыкнуть было невозможно, кардинал отпер дверцу, искусно замаскированную под могильную плиту, на которой было написано латынью, и скрытую густой тьмой, так что другие служащие церкви просто не знали о существовании этого хода.
Из щели потянуло сыростью и почвой, иначе говоря, могильным запахом. Помещение это не отапливали, да и кому это было нужно. Единственным источником света был фонарь стража в хвосте коридора, и света этого хватало, чтобы на ощупь выйти к двери. Едва не задевая склизкие стены, Герхард уверенным шагом двинулся к входу, стараясь, как можно звонче отбивать шаг, дабы известить стражника о своем появлении. Тот дремал, поэтому, когда из тьмы показалось мертвецки белое лицо кардинала с бледными от старости зрачками, солдат решил сам для себя, что впредь он будет держать караул на улице, даже если плата там вдвое меньше.
Внутри было тепло и пахло сладким прелым сеном, коего было в достатке, ибо заключенные использовали её и как подстилку, и как подушку, находя ей множество применений, включая и то, от чего местами в нос разило мочой и фекалиями. Всего камер было четыре, и все они стояли раздельно друг от друга, чтобы заключенные не могли переговариваться. В торце стоял дубовый стол, потертый и старый, с многочисленными рубцами и вмятинами, особенно на поверхности, особенно на том месте, где садился заключенный.
Со ступеней Кардинал заметил лысого мужчину, мощного, с уродливой розовой бороздкой от челюсти через бельмо к левому уху, который навис над спиной сидящего узника. Однако тот не казался напуганным, скорее смущенным, и то от того, что свисавший крест лысого, основание которого проходило сквозь три стальных черепа, бил его по скуле, а сам лысый часто прикасался своими пальцами то к шее, то к губам и ушам заключенного. Лысый угрожающе шипел над самой раковиной пленника, массивным кулаком сжимая его волосы на затылке, как вдруг он сразу же прекратил свои издевательства, как только заметил приближающегося кардинала. Он резко бросил узника на стол, отчего тот едва не сделал лбом очередную вмятину.
Он нас выдаст, Ваше Преосвященство, нельзя его отпускать, пробубнил над ухом Лысый, поравнявшись с кардиналом, из-за чего тот стушевал, едва шрам оказался так близко к его носу. Тот лишь несколько раз кивнул, провожая Лысого по плечу, и подошел к столу. Заметив новое лицо, опустившееся напротив себя, узник явно оживился, почувствовав спасение в этом исхудалом от старости лет лике кардинала.
- Слава Богу! Я знал, что Господь не оставит меня, - он уткнулся в сложенные ладони и стал спешно лепетать благодарности.
Кардинала прошибло тепло, словно искренность этого бедолаги была подобна искренности младенца, который полностью вверяется своей матери, будучи еще совсем слепцом в этой жизни, надеясь, что она приведет его к истине, не оставит и станет защищать. Однако Герхард с огромным трудом, но все же пересилил это чувство, попросил прощения в потолок, осознавая, что он не сможет оправдать надежд узника, перекрестился и обратился к заключенному.
- Конечно я здесь, сын мой.
Загоревшись еще большей надеждой на спасение, обнаружив в этом добром человеке единственный шанс на справедливость, заключенный припал к морщинистым рукам кардинала и стал целовать его перстень. Эта сцена еще больше сжала грудь Герхарда. Он стал матерью для этого ребенка, матерью, которая обманет свое дитя. Бывают абсолютно холодные люди к подобным проявлениям жалости, но Герхард не был таким. Он закрыл глаза, с болью разжал грудь, и снова посмотрел на этого человека. Я сделаю все, что вы скажите, я верю вам, говорили его глаза, спасибо вам, подтверждало все остальное в его поведении.
- Меня забрали из госпиталя сюда, сказали, что помогут. Я не сопротивлялся, что-то внутри меня отговаривало от этого шага, но я был уверен, что Господь не обманет меня… вы не обманете меня, и обязательно поможете, - пленник затих, вспоминая все, что с ним произошло за последние несколько дней.
- Я помогу тебе. Как твое имя? – спросил кардинал.
- Алан, Ваше Преосвященство. Меня зовут Алан, - повторил он с неким сожалением.
- Зачем ты здесь, Алан?
- Они хотели вылечить меня, но я не нуждаюсь в их помощи! Я видел, как из-за вас гибнут люди, - прокричал он Лысому который отливал в углу на шелестящую солому. – На моих глазах они убили старика и женщину. Они вкололи им лекарство, и… Старик отключился сразу, а вот женщина долго билась и что-то кричала, пока вот тот, – он снова указал на широкую спину Лысого, - не придавил её подушкой и она не замолчала. Потом меня заметили, - рассказчик опустил глаза, словно провинившийся юнец.
- Заметили, сын мой?
- Так точно, Ваше Преосвященство, я прятался. Мне не спалось, и я решил пройтись по коридору.
- Но ты ведь знаешь, что это запрещено делать ночью.
- Понимаю. Но все, чего я хотел это пообщаться с Богом. Я очень слаб, и мне тяжело, - словно подтвердив свои слова, он откашлялся в рукав, спешно спрятав под столом отпечатавшиеся капли крови. - Но я верю, что он мне поможет. Бог всегда помогает тем, кто просит его о помощи. Святой отец, я не совершил ничего запретного! – взмолился он, пытаясь найти подтверждения своих слов в глазах кардинала.
- Нарушение любого закона является грехом, сын мой. Законы придумывают не люди. Законы даны нам Всевышним. Нарушив законы людские, ты нарушил законы небесные, ибо обидев отца своего по крови, ты обижаешь своего небесного отца, - сказал он это с такой искренностью и простотой, что даже сам удивился себе, как складно удалось ему перевести тему.
- Каюсь, святой отец. Но тогда бы я не смог увидеть того бесчинства, которое творят стражи. Два дня назад, прогуливаясь по двору, я заметил, как солдаты скидывают тела на повозку. Три тела, которые вывезли под хитоном. Убийство, да еще и в храме господнем…
- Не бери на себя грех чужой, сын мой. Позволь им самим ответить за свои поступки. Бог видит все.
Смотрел бы в этот момент узник на кардинала, наверняка бы заметил нервозность, промелькнувшую на его лице, ибо сам он испугался кары божьей, которую пророчествует тем, кто совершил преступление.
- Да, но неужели в городе снова чума? Не могут люди ежедневно гибнуть.
Кардинал поспешил вмешаться, дабы не дать мыслям узника разрастись.
- У каждого своя судьба. Каждый живет столько, сколько ему отпущено. И прожить это время человек должен в мире с Богом, иначе не примет он сына своего, который забыл отца и поддался дьявольскому искушению, нарушая писания, данные им свыше.
- Я готов понести наказание, святой отец, если того требует закон.
- Тем самым ты спасаешь себя, сын мой. Грешники попадают в преисподнюю. Искупая же грехи свои, мы очищаемся, дабы войти в царстве божие такими же чистыми, какими мы пришли на землю.
- Спасибо вам, святой отец, - он снова поцеловал перстень, и Герхард поднялся из-за стола, направляясь к выходу.
Уже каких то восемь шагов оставалось до ступеней, и хитрый взгляд Лысого провожал сутулую фигуру кардинала, как вдруг, заподозривший нечистое, Алан, крикнул:
- Но ведь на место мертвых привозят новых! Ушедшие на лечение не возвращаются, святой отец! Им не становится лучше!
Герхард обернулся к нему, однако нога его, соскользнувшая с камня, повела за собой все тело, едва он успел зацепиться за перила. Алан вскочив с табурета, возбужденный своей догадкой, свалился обратно, уставившись на грудь Герхарда.
- Ваш крест…он такой же… - кардинал посмотрел на выпавший крест, точно такой же, как висел у Лысого, с черепами на основании, и ужаснулся, - такой же, как у него…Вы здесь, чтобы помочь им.
Кардинал хотел было сказать сожалеющее «прости», но едва сдержался, заправил крест и отвернулся.
- Какую тайну вы прячете, святой отец?
Но он не ответил.
Застыв на ступенях, он повернул голову к Лысому, который и так понял, чем должен ознаменоваться молчаливый уход святого отца, медленно моргнул, соглашаясь, и толкнул дверь в тоннель.
- Нас здесь не лечат! Нас используют… - остаток фразы Алан потерял, как только захлопнулась дверь.
Удаляясь, кардинал слышал, как завязалась потасовка, и как звонкий крик Алана стих после третьего булькающего горлового отчаяния.
