Нет ничего удивительного в том, что на Западе Пушкина не понимают, было бы просто невероятно, если бы наш русский поэт их хотя бы заинтересовал.
Как могли не предвзято отнестись к тому, кто всем устроением своей жизни и силой творческого художественного гения противостоял Западу? - "Где капля блага, там на страже уж просвещенье, иль тиран".
Что и каким местом могли понять те, кто строил западную культуру, определял развитие цивилизации, занимался просвещением, без тени сомнения веря лживым идеалам «свободной личности», «прав человека», «демократии», в сочинениях своего антипода? – В лучшем случае можно промолчать и не заметить, в худшем – извращать и обращаться к властям с вполне понятной целью запретить призывы плыть против европейского сточного течения.
Редко кто на Западе обладал трезвостью взгляда и глубиной нравственности Проспера Мериме в той степени, чтобы понять Правду Пушкина, и через это суметь оценить красоту его творений!
Пушкин и нравственность естества, природы, Рода и Родины есть синонимы. Так вот для того именно, чтобы Александр Сергеевич никогда и никем не был понят и пущена была в ход легенда о его личной безнравственности; его свобода расценена как гордыня и похоть, его искренность и человеческая простота, как отсутствие «лица необщего выражения», его гражданственность и желание блага Отечеству, как соглашательство с беззаконием царской власти.
Ещё стоит отметить, что в четвёртом колене Пушкин был эфиопом и так как у нас и в Европе, самое неверное представление об этой древней национальности следует привести слова Псалтыри, где речь идёт об этой великой когда-то стране:
«Приидут молитвенницы от Египта, Эфиопия предварит руку свою к Богу» (Пс.67, ст.32).
«Пред Богом припадут эфиопляне, и врази Его персть полижут» (Пс.71, ст.9).
«Помяну Египет и Вавилон ведущим Меня: и Тир и люди эфиопстии, сии быша тамо» (Пс.87, ст.4).
Нам, русским людям, нужно гордиться, что Бог, оживил нашу благородную северную кровь огненным вливанием благородной южной крови эфиопской для того, чтобы выразить в полноте нашу праведную тёплую русскую душу.
Пушкин творил в русском языке с уверенностью зодчего и скульптора античности, чеканивших своих Богов в бронзе и высекавших из мрамора. У него та же законченность и то же совершенство никем и никогда уж не превзойдённое, полное свежести первого прикосновения к податливому материалу искреннего, свободного от навязываемых извне канонов, творившего Волю Божества, исполненного чистого пламени чувств созидателя.
Мастерство Пушкина невозможно объяснить вне его особенного понимания полноты русской речи, которую он обожествлял и которой он верил, любя её безгранично.
Эта вера в Божественное происхождение русского Слова – в Глагол Небесный соединялась в нём с любовью к народу, обладавшему как и он полнотой ведания этого Слова Творящего.
Русский народ в лице Пушкина проснулся после московского пожара от долгого, навеянного псевдохристианскими видениями сна. Русская душа почувствовала широту и простор мировой культуры, которую от неё скрывали за стенами ограниченного нелепыми обрядами уклада.
Свежие младенчески чистые, незамутнённые развратом социума чувства рвались на волю, искали предмет увлечения и нашли его в любви к Отчизне, истории своего народа, к отцам и матерям, к женщине, к каждой былинке: «Я верю, я любим, да сердцу нужно верить. Нет, милая моя не может лицемерить. Всё непритворно в ней…».
«Ласковых речей младенческая нежность» А.С.Пушкина находила выражение во всём, что увлекало его взор. Поэтический дар его находил мир таким, каким он открывается нам лишь в непорочном детстве. Доверие к Слову, к орудийной силе Языка, адекватно соответствующего русской действительности породила невероятную гениальную простоту художественного выражения его образов.
Нет сомнения, Пушкин верил в непреложность Божьего творения по Слову Небесному здесь на земле. Он был глубоко верующим человеком, отвечавшим за себя и за ближних и за всё, что он творит на земле пред Отцом Небесным и Божественной семьёй «Друзей своих», « неотразимыми лучами», « одаривающей мир блаженством».
«Что в имени тебе моём?
Оно умрёт, как шум печальный
Волны, плеснувшей в берег дальный,
Как звук ночной в лесу глухом.
Оно на памятном листке
Оставит мёртвый след, подобный
Узору надписи надгробной
На непонятном языке.
Что в нём? Забытое давно
В волненьях новых и мятежных,
Твоей душе не даст оно
Воспоминаний чистых, нежных.
Но в день печали, в тишине,
Произнеси его тоскуя;
Скажи: есть память обо мне,
Есть в мире сердце, где живу я…" (!830 г.).
«Что в имени тебе моём?» - восклицает поэт, и мы вместе с ним чувствуем в Его Имени Речение в жизнь – «шум печальный волны, плеснувшей в берег дальный», «звук ночной в лесу глухом».
Пушкин скромен, он не надеется на наше понимание божественной природы Слова, знает, что мы не рождены «для звуков сладких и молитв», что Имя его забудется «в волненьях новых и мятежных», « не даст оно воспоминаний чистых, нежных».
И всё же, великий поэт зная Силу своего Имени просит нас произнести Его тогда, когда нам , а не ему будет трудно: «Но в день печали, в тишине, произнеси его, тоскуя; скажи: есть память обо мне, есть в мире сердце, где живу я».
И в этих словах является пред нами такая Вера в Божественную силу Имени, что мы уже не можем понять, на земле ли мы ещё, или уже на Небе. Во всяком случае нам впервые становится понятно, что Имя не есть «мёртвый след на памятном листке, подобный узору на непонятном языке надписи надгробной».
Непостижимое величие этого стихотворения во всей его полноте так и осталось не понято современниками поэта. Только в начале XX столетия появились стихи Гийома Аполлинера «Под мостом Мирабо», «Срываю вереск», приближающие нас к такому же мистическому духовному пониманию вечного Поэтического Слова, какое было гораздо ранее у нашего гениального поэта.
Великая сила любви была открыта Пушкину, а мы так до сего дня и не прочитали и не уразумели его религиозных стихов, начиная с лицейского «Безверия».
Так и не вняли по сю пору «страданиям» Пушкина « не зрящего Бога тайного в храме, в толпе тихо молящихся при пышном торжестве старинных алтарей», «лишённого всех опор», «с ужасом видящего, что в свете он один», «холодного к сладкому хоров пенью» и «гласу пастыря».
Пушкин «страждал собою»… и пришёл к живой и тёплой всеобъемлющей Вере, доступной тогда лишь ему одному. Именно в этом, - и ни в чём другом – Тайна Пушкина.
Единственное утешение великого поэта и мыслителя было в том, что его чистая младенческая Вера оказалась Родовой Верой его проснувшегося, как и он, "до Вифлеемской звезды", несчастного и униженного народа русского.
