Апостол Павел. Ч. 1. Детство (Песах). Глава 1.

Глава 1.
— В этот вечер, в песах, каждый выдавливает из себя раба, мой Саул, — сказал отец, улыбаясь. Они ждали гостей, и сидели уж давно и праздно втроем: отец, мама, Саул. Каждый был взволнован, каждый ждал необычного чего-то, что всегда случается в пасхальный вечер. Вот отец и начал разговор, готовясь. Саул вскинулся сразу. Пусть еще ничего не начиналось, все томились ожиданием, но сегодня вечер вопросов и ответов, так может, начнем?
— А можно ли сразу, в один только вечер, стать другим? Не быть рабом? — спросил он отца, сияя ответной улыбкой. Давая понять: «знаю, все знаю! Ты испытываешь меня, ты и себя настраиваешь. Но мне интересно, мне важно слышать слово твоё, мне хорошо с тобой сейчас!»…
— Ну, это как получится. Может, выйдет рабство по каплям, а может, целою чашею. Может, всем существом изменится человек. Как получится, я же говорю. Рабом быть плохо, но я думаю, в каждом из нас этого достаточно. Было, есть и будет. Даже теперь, когда мы уже не в Египте.
Мать никогда не пропускала отцовских наставлений мимо ушей. Отцовского влияния на Саула она боялась; вела тихую, вне громких битв и сражений, по большей части, но зато постоянную войну с мужем.
— Есть люди, что и вне власти фараона рабами становятся, — заметила она. — Вот в них этого достаточно, а в Сауле неоткуда и взяться. Он мой сын!
— И мой тоже, — спокойно отвечал отец. Улыбка его погасла, но во взоре, обращенном на жену, не было гнева.
Она намекала на его собственное прошлое, и, как всегда, была немилосердна. Он любил эту женщину. Никакой другой не желал. Но, право, она жестока с ним, с мужем, и как же он устал вести маленькую, незаметную для мира, но для него столь значимую войну. Он к ней совсем не стремился, он только оборонялся и терпел. Ради ее же собственного спокойствия. И ради спокойствия сына. Он знал цену семье, и знал цену той радости, что подарил ему Господь в лице Саула. Сын был долгожданным.
— И мой тоже, — повторил он. — А я заслужил свободу не менее чем все другие.
У нее не оказалось ответа на эти слова. Она лишь смотрела, как всегда осуждающе.
Дом был тщательно убран, буквально вылизан, Элишева не давала покоя прислуге всю неделю, да и сама не берегла рук. В поисках запретного каждый предмет в доме, вся мебель, утварь, карманы, кладовки были вытряхнуты, вымыты и вычищены. Вся посуда, которой пользовались ранее, была удалена накануне песах из дома и заменена новой. Все полки и столы помыты, покрыты чистыми скатертями. Сам Иувал, хозяин дома, постился весь день, ибо Саул был его первенцем, но был мал для поста. Иувал радовался, что может сделать это за сына. Он радовался тому, что его жена, его Элишева ничего не забыла. Она, конечно, проследила за всем, в том числе за ним самим, и была строга. Если бы еще он мог назвать ее любящей и веселой, доброй. Если бы он мог!
Тихо, стараясь не шуметь, пробрались в комнату те, кто обычно за хозяйской трапезой не возлежали. Но сегодняшний вечер был единственным исключением в году. В этот вечер они были детьми Израиля, и только. Не слугами и хозяевами, не подчиненными и не подчиняющими. Авдий[1], чье имя вполне соотносится с характером, служить он умеет, и богобоязнен искренне. Циля[2], жена его, действительно незаметная, вечно держащаяся в тени, но скорее мужа, нежели Всевышнего, двое их мальчиков, Урий и Самсон. Маленькая Махла[3], хроменькая, застенчивая девочка, их дочь, как всегда в стороне ото всех, позади, жмется к стенке. Саул ее жалеет, часто отсылает еду с их домашнего стола. Циля отличная кухарка, но то, что готовится ею в их доме, предназначено отнюдь не для ее детей. Урий и Самсон, впрочем, Саулом не очень любимы, и он их не подкармливает. Они сорванцы, целыми днями пропадают на заливе. Рыба в их доме, что на окраине города, не переводится. Однако рыба мальчикам поднадоела, не иначе, или еда, что шлет Саул, маленькой Махле не впрок; она кажется прозрачной, так худа. Авдий на все руки мастер, что в доме упало, разбилось, сломалось, оторвалось, — то его забота. Он сопровождает Цилю на рынок, делает покупки. Хозяйские кони тоже в его ведении.
Мамина швея, Хавива. Ее сын, Елеазар. Хавива вдова. Она многим шьет в городе, весьма достойная женщина. А Елеазар никакой, молчаливый, очень полный мальчик. Ничем никогда не интересуется. Интересно, кем он будет сегодня, в этот вечер, уж точно не умным сыном. Это роль принадлежит Саулу всегда. Так оно будет и сегодня. А Елеазар будет, наверно, тем сыном, что молчит[4].
Мамина нянька, Зехави[5]. Она же Саулова мамка да нянька. Она уже старая, щеки как печеное яблочко. Истинное золото, а не женщина. Живет в их доме на правах родни, заслужила.
Это свои. А будут еще гости. Стук в дверь их дома в пасхальный вечер предсказуем.
Это друг отца, Ашер. С женой Хавой и сыном Эли. Эли и Саул знакомы с детства. Грек-учитель, к которому ходят мальчики, в квартале у городских стен, и рабби, к которому они ходят в свой квартал, где большинство живущих иудеи, равно не могут понять причину их вражды. А она проста: соперничество. Один свет в окне у матери: Саул. Один свет в окне у Хавы: Эли. Хоть Эли и не первенец Хавы, но дочери взрослые, уже замужем, а Эли сердце души женщины, не меньше. Она и Элишева помешаны на сыновьях, и между ними тоже соперничество…
И все-таки, не в этот же вечер! В этот вечер Саул готов забыть все своему сопернику.
— Мир тебе, Эли, — говорит он, улыбаясь. — Счастливого тебе песаха!
Зехави теребит Эли, щиплет за пухлые щеки.
— Не пускайте этого мальчика в дом наш, не пускайте! — шутит она. — Мы убрали из дома все, что на закваске, а к нам пришел хлеб! Белый, рассыпчатый!
Эли вовсе не рад тому, как приветствовала его Зехави. И сравнение упитанных щек со свежей булкой его не радует, и то, что старая женщина теребит его, не по нраву. Однако Эли способен проявить терпение. Особенно в сегодняшний праздник.
— Мир вам! — говорит он. — И счастливого песаха!
О том, чтоб песах был радостным и счастливым, уже заботится мама. Мама зажигает свечи от лампады, где уже давно горит огонь. Нельзя в праздник зажигать новый огонь, но можно переносить старый. Мама говорит негромко, почти шепчет от волнения: «Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь Вселенной, освятивший нас своими заповедями и повелевший нам зажигать свечи Праздника»[6]. И у нее слезы на глазах. Мама красива, очень. Ни одна из женщин, которых знает Саул, не может с ней сравниться. У нее огромные, черные, очень глубокие глаза, и ресницы такие же огромные. Брови густые, изогнутые, словно излучина Кидна. А сияние ее глаз, когда она вот так взволнована, как сейчас, с чем его сравнить? Отец возил его на водопады Кидна за городом. Вот так сияют лучи солнца, пронизывающие капли воды, когда она брызжет, падая вниз.
Отец тоже готовится. И заметно волнуется тоже. Ему вести сегодняшний вечер. Но не потому волнуется он, что боится не справиться. Он хороший рассказчик, но мама… мама будет сердиться, коль что-то не так, и отец сейчас настроен на будущие упреки. Но все равно, все равно, он поведет все так, как считает нужным, если только Саул знает своего отца!
Началось! Отец начал вечер песаха словами: «Внемлите мне!». И прочел благословение на плод лозы виноградной.
— Благословен Ты, Господь Бог наш, Царь Вселенной, сотворивший плод виноградный…
Мама смотрит на Саула строго, но с любовью. В его стакане лишь чистая вода, когда все подлили друг другу вина. Все, что касается вина и плодов винограда, запрещено Саулу. Он назорей[7] по обету матери.
Это мама смотрит на Саула с любовью. Эли же торжествует, смотрит на Саула злорадно. Вино, что пьют сейчас, оно сделано в их доме, от виноградной лозы, что заложил когда-то хозяин дома. Он же лично и давит, и сливает, и приносит. Это вино чистое, не касалась его рука язычника во всем становлении его, и достойно быть вкушаемо на песах. Но только не для Саула, нет. Саул посвящен Господу еще до того, как родился. И пусть Эли злорадствует. Не осквернит Саул своего назорейства. Ради того, чтоб досадить Эли. У Саула есть Господь, и есть мать, которые, безусловно, дороже ему, чем злопыхатель Эли. Пусть выпивает он вино, лежа на боку, опираясь на левую руку. Саул тоже пьет как свободный человек, пусть воду. Это люди Исхода, рабы, ели стоя и наспех. А они теперь пьют как свободные. Пьют, потому что сказал отец уже благословение.
— Благословен Ты, Господь, Бог наш. Царь Вселенной, Который избрал нас из всех народов и возвысил нас из всех языков, и освятил нас своими заповедями. И дал Ты нам, Господь, Бог наш, с любовью Праздники для радости, времена для торжества и веселья, этот день Праздника Мацы, время нашей свободы, священного собрания в память выхода из Египта. Ибо нас избрал Ты, и нас освятил Ты из всех народов, и Праздники Святости Твоей с радостью и весельем выделил Ты нам[8]…
И благословение времени произнес отец:
— Благословен Ты, Господь, Бог наш. Царь Вселенной, Который дал нам жить и поддержал нас, и дал нам дойти до сего дня[9].
Все сказали «амен»[10] и выпили полчаши.
Мать поднесла к отцу воду, и полила ему на руки: на правую, потом на левую. Подала полотенце. Взяли все они овощи, каждый по куску, и обмакнули в соленую воду.
Отец произнес:
— Благословен Ты, Господь, Бог наш. Царь Вселенной, сотворивший плод земли.
Взял среднюю из мацуот, и преломил ее.
— Вот хлеб бедности нашей, который ели отцы наши в Земле Египетской. Всякий, кто голоден, пусть придет и ест, — сказал отец проникновенно.
Саул был готов плакать, так это было сказано. Сам он бедности не знал, кнута тоже. Никогда не был рабом. И жизнь в Тарсе вряд ли можно было назвать изгнанием. Но мама так считала…
А потом, соленая вода, в которую обмакивают карпас[11], не символ ли слез, что проливали предки наши в Египте? Что же странного в том, что хочется плакать? Карпас и марор[12], не из земли они произрастают? Подобен траве «плод земли», символ нашей стойкости. Как траву, топтал нас каждый проходящий, и, как трава, мы выстояли и поднялись над землей.
Отец посмотрел на Саула внимательно, кивнул ему головой. Надо было спрашивать, и он спросил, поражаясь заново тому, что ему все равно интересно. Все он знает, все понимает, хоть он младший из присутствующих мальчиков. Мог бы повторить каждое слово дальше. Но интересно! И он спросил, зная ответы, и предвкушая их радостно:
— Почему сия ночь разнится от прочих ночей? В другие ночи мы едим квашеный хлеб и опресноки, a в эту ночь только опресноки? В другие ночи мы едим всякие овощи, a в эту ночь только горькие; в другие ночи мы едим мясо жареное, вареное или тушеное, a в эту ночь только жареное; в другие ночи мы не обмакиваем зелень в соленую воду, a в эту дважды.
Задумался отец, и молчал так долго, что Саул заволновался.
— Начну с бесчестия, но закончу прославлением, — сказал отец.
Мама нахмурилась. Но что можно противопоставить отцу. Оба его утверждения, о которых он говорит сейчас, разве они не справедливы? Предки наши были рабами в Египте, работали и были презираемы. Предки наши были идолопоклонниками…. Не стоит сердиться на правду. Таков обычай песаха, его не обойдешь. И каждый из нас сегодня побудет рабом в Египте, и каждый выйдет из рабства. Сегодня не только день воспоминаний, сегодня мы, все мы, все люди моего народа вновь, в который уж раз, выходим из рабства, покидаем страну, где сгибали выю…
—