Апостол Павел. Ч. 1. Детство (Песах). Глава 1.

Рабами были мы фараону в Египте, и вывел нас оттуда Бог, Господин наш, рукою сильною и мышцею простертою.
Как красочно рассказывает отец! Как сопереживают ему все, все за столом!
— Каковы свидетельства и законы, которые заповедовал нам Господь, Бог наш?
Саул задает этот вопрос, это он, конечно, сын умный, сын понимающий. Он, и только он хахам! Кто еще может быть в его доме?! Когда отец его ведет пасхальный вечер?! Пусть Эли играет роль сына нечестивого. Как-никак, это тоже важно. Раша, это такой сын, который ставит себя отдельно от всей общины, от народа своего. «Что за служение у вас?», у вас, а не у меня, со стороны, лениво, полупрезрительно. И, как заповедано, отец сейчас «притупит ему зубы»! Он тоже потомок Авраама, Ицхака, Яакова, он один из нас, и душа его выходила с нами из Египта, получила Тору на Синае, он один из нас, и больно видеть, как рубит он сук, на котором сидит. Каждый из нас «сидит на плечах предков», и не было бы этого дерзкого раша, когда бы не Исход и не Тора.
Елеазару отведена роль сына простодушного. Это такой человек, недалекий, простой. Он указывает на марор, на мацуот, на карпас и харосет, и спрашивает: «Что это?». Эта роль подходит Елеазару, он все исполняет с подлинным простодушием, просто блестяще, и при этом ведет себя естественно. В соответствии с собственной сущностью. А Саул думал, что Елеазар будет «молчаливым» сыном! А молчат Урий и Самсон! Сказывается время, проведенное на заливе, в обществе мальчишек из греческого квартала. Или, что вероятнее, рыбы, она вообще молчалива…
Даже маленькая Махла, и та знает больше. Пыхтит, смущается, краснеет. Но при этом говорит и отвечает! Увлекшись, даже перебивает отца:
— Кровь, и огонь, и столбы дыма!
Это она о знамениях и чудесах. Или кричит, перебивая главу вечера, перечисляя все казни, которыми наказал Всевышний египтян:
— Кровь! Жабы! Вши! Дикие звери! Мор! Нарывы! Град! Саранча! Мрак! Поражение первенцев!
При перечислении всех этих бедствий отец выливает по капле вина в общую чашу. Эту чашу выльют, пусть с нею уйдут из домов наших все бедствия. А в наши чаши вина мы дольем, дольем, и выпьем еще…
Глава стола не сердится на девочку. Он рад. Суть сегодняшнего дня как раз в этом: пусть дети и взрослые ощутят опасность, и боль рабства поймут, и избавление оценят, и вдохнут собственную свободу. Девочка не менее важна ему, чем мальчики. В ней заключено обетование материнства. Она важна, эта маленькая, как залог будущего. Пусть помогает ему вести песах. Так забавно, что она пыжится помочь…
И потом, когда все это было сказано, они запели. Запели в благодарность за все, что было сделано Им для них, когда рабство их стало особенно горьким, а ноша тяжелее, чем когда бы то ни было. Благодаря и восхищаясь тем, что было сделано.
«Если бы Он вывел нас из Египта, но не судил бы их, — нам было бы достаточно. Если бы Он совершил над ними суды, но не над их богами, — нам было бы достаточно. Если бы Он судил их богов, но не умертвил их первенцев, — нам было бы достаточно. Если бы Он умертвил их первенцев, но не передал бы нам их достояния, — нам было бы достаточно. Если бы Он передал нам их достояние, но не рассек перед нами море, — нам было бы достаточно. Если бы Он рассек перед нами море, но не провел бы нас по нему, как по суше, — нам было бы достаточно. Если бы Он провел нас среди него, как по суше, но не пустил бы ко дну наших врагов, — нам было бы достаточно. Если бы Он пустил ко дну наших врагов, но не удовлетворял наших нужд в пустыне сорок лет, нам было бы достаточно. Если бы Он удовлетворял наши нужды в пустыне сорок лет, но не питал бы нас манной небесной, — нам было бы достаточно. Если бы он питал нас манной небесной, но не дал бы нам Субботы, — нам было бы достаточно. Если бы Он дал нам Субботу, но не приблизил бы нас к горе Синай, — нам было бы достаточно. Если бы Он дал нам Тору, но не ввел бы нас в страну Израиля, — нам было бы достаточно. Если бы Он ввел нас в страну Израиля, но не соорудил бы для нас Храма, — нам было бы достаточно»…
— Вот сколько благодеяний оказал нам Господь!
— И во славу Его сегодня мы здесь!
Плавно и торжественно шествовалвечер песаха.
Саул остро ощущал аромат травы, пахло весной, и весна была на улице и в сердце его. Трава рассекла воду. Так когда-то рассек Господь волею своей Чермное море, пропуская народ свой сквозь воду, а потом сомкнул это море за спиною у беглецов, погубив тех, кто их преследовал.
Ах, как любил Саул все это — и сам праздник, и все то, что надо было делать, и торжественность этого совместного делания, и их общность, людей этих, каждый из которых мог быть сам по себе, но только не в этот день, когда все они были одним!
Таким было детство Саула, тихое, мирное детство. В замкнутом кругу родных, близких, и все они были детьми Израиля, заброшенными в чужой мир, мир греко-римский. Они забывали об этом порой, как в этот песах, но жизнь в рамки любимого праздника не укладывалась, она была шире, больше. Она вносила изменения. Она меняла людей и обстоятельства, кроила и сшивала судьбы по-своему. И то, с чего начинал Саул, оказалось так неизмеримо далеко от того, что стало венцом его жизни!
Мальчиком, совсем еще несмышленышем, Саул любил море. Солнечные пятна на поверхности сливались в широкое полотно шитого золотом ковра. Завитки волн обрушивались на каменистый берег с грохотом и шумом, разбивались у ног ребенка, и, смеясь, он пытался схватить и удержать убегающую пену, ухватить брызги. Уходящая в море волна тащила за собой, увлекала. Саул упирался ножками, стоял крепко. Отец хвалил его за храбрость…
Но мать говорила, поджимая губы:
— Как надоела эта неверная гладь, способная превратиться в разъяренного зверя, и поглотить тебя! Как бы я хотела быть дома, где равнина переходит в холмы без всякой угрозы человеку. Почему мы не можем жить дома?
То был давний спор между матерью и отцом, и Саул знал, мог бы и сам повторить вместо хмурившего брови отца все то, что говорилось в ответ, теми же словами, что произносились неоднократно.
— Женщина, чем ты недовольна? Тем, что живешь в большом и богатом доме, у тебя в подчинении слуги, есть муж, уважаемый человек, гражданин великого Рима? Господь благословил наш брак, и у нас — сын, которого я так долго ждал! Почему ты тоскуешь по нищему прошлому, хотел бы я знать. Верно потому, что природа женщины такова. Женщина вечно стремится к недостижимому, все равно, какому, пусть во много раз худшему, лишь бы не тому, что дано ей Господом. Праматерь Хава тому пример…
Саул не любил, когда осуждали его мать. Мать была вне любого осуждения, мать была превыше всего на свете. Он обожал эту женщину, никогда не было дано ему полюбить другую так, как он любил мать. Но и мать жила на свете одной страстью, и страсть та звалась Саул…
Отец говорил:
— Мы из Гисхалы[13] родом, сын, но в Тарсе[14] я стал человеком; свободным человеком, а был рабом! В Тарсе я сделался богат и уважаем, и значит, свободен вдвойне. Я люблю Тарс, и здесь намерен оставаться до конца своих дней.
Мать никогда бы не сказала: «Люблю Тарс».
— Мы из Галиля[15], — сынок, — говорила она, ласково опуская руку на голову мальчика. Ты — потомок рода Вениаминова[16], еврей от евреев, ты носишь имя первого царя Израиля, Саула, он тоже потомок Вениамина. Носи свое имя с честью, сынок, порадуй меня, старую…
Вовсе она не была старой; ее густые, иссиня-черные волосы оставались такими долго, долго, и взгляд глубоких черных глаз радовал своей молодой свежестью. Но она так говорила, и Саул, встревоженный, присматривался к облику матери, боялся найти первую проседь в волосах, уловить признаки надвигающейся старости вокруг ее ясных глаз.
Все, что ею говорилось сыну, отзывалось в его сердце пониманием. Он уже знал, что значит быть евреем от евреев. Это значит, что все поколения мужчин твоего рода были обрезаны, как и ты сам. А в Тарсе многие соплеменники отказывались от этого обычая; греки считали его варварским и ненужным. Принимая эллинский взгляд на вещи, некоторые израильтяне отказывались не только от обрезания, но и от имен своих. Отец Саула, кстати, мог при случае похвастать своей причастностью к римскому семейству, не последнему и в своей собственной стране.
Семейство Павел, переехав когда-то из завоеванной и разоренной римлянами Гисхалы в Тарс, а потом на Кипр, отпустило на волю своих рабов, деда и отца Саула. Не без определенной мзды, конечно, и выплата этой мзды была каплей горечи в море счастья деда Саула. Человека, родившегося свободным, павшего до участи раба, и вновь ставшего свободным человеком благодаря неустанному труду и своим торговым талантам. Отец же Саула, отпущенник, все еще отрабатывавший свой долг, пользовался покровительством семьи и влиянием ее громкого имени. И это было предметом гордости отца. Но не матери. Для матери то был нож в сердце! Это она, дождавшись, наконец, сына, назвала его Саулом — вожделенным, вымоленным. Это она шептала ему перед сном:
— Ты будешь Саулом, будешь царем народа своего, мой долгожданный! Я не дам коснуться твоих волос ножницам, не подам тебе ягод винограда. И ты сам откажешься, милый, ибо нельзя согрешить нам перед Господом. В утробе своей посвятила я тебя Господу, сынок, теперь ты — должник слова моего. Не соври Господу, Саул! Не дай Ему права вырвать тебя из народа своего; этого хочет твой отец, но не я, не ты, и уж, конечно, не Господь… Страшен гнев Его, рассеял он племена израильские по греху их. Вот и мы теперь здесь, среди язычников, и даже вернувшись домой, в Галиль, будем среди язычников… и волны моря поглотят нас… и реки бедствий зальют…
Он страшился ее угроз, он прислушивался к ее уговорам. Из рассказов отца Саул вынес смутное представление о мстительных богах-олимпийцах, мать тоже рисовала своего Бога грозным судией. И все, что касалось богов, представлялось мальчику пугающим. Он часто представлял себе перед сном страшное. Вот, вышел из-за облаков великан — Господь, ударил трезубцем по земле, и хлынула из-под земли вода. Разливается морем, губит все живое. Дошла волна до их дома, затопила. Уносит его, Саула, и где-то там, вдали остаются мать и отец, и нет ответа на просьбы о помощи…
Саул хватался за руки матери, зажмуривал глаза.
Он стал страшиться моря, и уже не любил его волн, как прежде.
Он перестал любить и отца, как любил прежде. Ибо отец посмеивался над матерью, и не придерживался ее взглядов. Назорейство Саула представлялось ему нелепым, смешным капризом матери.
— Прежде всего, когда исполняешь обряд назорейства, жена, надо бы находиться в Эрец-Исраэль[17], а мы в Тарсе. И очень, очень многое из того, что хорошо в Эрец-Исраэль, становится глупостью в Тарсе. И наоборот. Раз уж судьба забросила нас в Тарс, чему я только рад, то почему бы мне не сменить свой головной убор на здешний, принятого здесь покроя? И людям приятнее, и мне легче жить будет. А вместе с шапкой как-то незаметно меняются и мысли. Зря они, что ли, под шапкой прячутся…
Отец не стремился к сохранению семьи в пределах одной только еврейской общины Тарса. Он хотел открытости и понимания, он желал быть больше жителем Тарса, нежели евреем, или греком, или римлянином.
— Уж если удивляться чудесам Творца, сын, то не тем, которые столь любит перечислять твоя мать. Трудно ли Богу в несколько дней