В молодые годы она была раскрасавицей. Натуральная блонда с пухлыми губками и стройной высокой фигуркой завораживала своим театральным проходом всех местных мужиков. Она выходила из подъезда с улыбкой, и как только взгляды обращались на неё, королеву, то оборачивалась со смехом назад, в глухоту дверей, и громко кричала туда какому-то невидимому собеседнику, как будто ей жгла рот яркая красная помада. Потом взмахивала свободной рукой, поправляя свою ухоженную причёску, хоть до того и крутилась полчаса перед зеркалом – и цокала к машине, играла бёдрами, выгибала спинку.
В последнее время за ней приезжала жёлтая обкомовская волга. С заднего сиденья манерно выпрыгивал седой пижонистый мужичок в модных туфлях на ну-очень-толстой подошве; он ослепительно спешил к ней навстречу, блестя последними чудесами стоматологии; и запах, что испускал из себя, в хорошем смысле слова одеколонный, ещё минут десять висел во дворе после их сиятельного отъезда.
Вот тогда начиналось: конец ворожейного таинства срывал путы с языков и рук, мужики облегчались плевками да ругательствами, в жестах да лицах показывая, что бы они с ней сделали, не будь она такой беспутной шалавой, а каждый из них свой хер не на помойке нашёл. Конечно же, они друг перед дружкой бравировали, всем им хотелось попробовать такую дорогущую бабу – и она может дала б, свою и чужую судьбу изменяя – но страх пред её распутной красотой осаживал мужиков на колени. Вдруг она такого уже навидалась да напробовалась, что вголяк посмеётся над ними. Вот и выдумывали про неё, чего сроду не было, сладостной слюнью брызгая в варежку. Я сам, пугливый пионер, именно с ней мечтал стать настоящим мужиком, но оплодотворял свои грёзы тайком ото всех под одеялом.
Тогда она мне нравилась до обожания. Много ли надо пятнадцатилетке, прыщавому пацану? Любой мужик в этом возрасте трясётся как в лихорадке от созерцания бабьих ног хотя б до колен, а если кто-либо из девок – даже в насмешку – покажет свои пузатенькие ляжки, он тут же рванёт в кусты сгонять напряженье упругой струны.
Блонда жила совсем рядом, и часто приходила в нашу квартиру по-соседски: рассказать матушке о своих хахалях, похвастать дорогими подарками, или смахнуть фальшивую слезу – ведь жизнь постоянно казалась ей раем, который навечно. А я стоял за углом в коридорчике – и красный потный остолбеневший подслушивал её откровенья. И если хватало хоть капельки смелости, то почти без ног, на костылях, заходил к ним на кухню вроде б за чаем – а сам краем глаза, как ворон, как жадный до мяса сыч, пялился зырил таращился под её лёгкий халатик, который она никогда не застёгивала на последние пуговки вверху и внизу.
Однажды она пришла позаимствовать тазик для стирки. Суетясь, и не зная как ей услужить, я забегал по квартире – что делать? с чего начать? и может сейчас? – Но лишь только прикоснулся к её руке, так тут же погас, отгорел фитилёк мой: мне, пацанёнку по весу, было не сдюжить с такой многажды заприходованной бабой, даже если бы она сама захотела.
Я сейчас вспоминаю не только её – но и себя, тогдашнего. Ведь столько глупой ерунды я сочинял о себе, будучи юным, потом моложавым, что можно издать целую книжку дурацких фантазий. Всё это я придумывал в надежде выглядеть для людей достойнее, чем являюсь на самом деле. Особенно приписывал себе любовные подвиги, которых не было и в помине - ведь впервые отдался я в двадцать семь лет очень красивой бабе. Она меня взяла, она: обаятельного крошку с застенчивым взглядом, разгульного слюнтяя с рабочими руками онаниста, мужика с сердцем мальчишки. Господь всеявый свидетель, как благодарен я ей. А то уж думал, что так и останусь нетронутым - помру я в печали пустых низменных воспоминаний, престарелый девственник.
И вот до сего того времени я сочинял. Сказки, басни, небылицы: ох, скольких я погубил! ах, какие красивые девки слагались предо мною в поленницы! И каждый товарищ мой слушал, разинув от зависти рот, хотя стоило б задать мне пару пустяшных вопросов о размерах и запахе, о сладкой страдальческой муке в глазах, как я тут же бы сдулся пузырь - я сгораю сейчас со стыда. Хоть много лет миновало с тех пор, и нынче мне впору скрывать свою гадкую скабрезность, а старые тогдашние грешки мою память морочат, жжжа волдырями.
Перед блондой мне особенно стыдно, и жалко её. Я ведь не видел в ней женщину даже – а только комок мокрой вагины, давалку маруську. Её молодость быстро прошла в угаре гулянок. Спилась, искурилась, и скурвилась. Другие-то держатся за детей да за мужа, и даже если бывает что с ними на стороне, то любая стоящая баба после рваного блуда мёртвой хваткой вцепляется в семью, чтобы новый душевный ураган не утянул её в пучину вместе с пиратским кораблём весёлого роджера, сильно охочего до чужого добра. А этой красавице блонде ухватиться не за что было: разве только за хер – вялый огурец с очередного порожнего огорода. Она и сама всё больше походила на капусту, сбросившую перед всяким свои одёжки: ветер разнёс их, уже не собрать – и осталась одна кочерыжка.
Всё меньше у неё оставалось верных, дорогих или влиятельных поклонников – а всё больше в её квартиру приходили случайные кобельки, с водкой и дешёвыми консервами. И вот она уже не гребует крикливым пьяным застольем, в котором надолго поселяются окрестные распутные девахи вместе с чахлыми осовелыми ухажёрами. Однажды она мне похвасталась – видно, уже не желая быть уличной дурой, а возмечтав вернуть свою былую репутацию королевны: - Ты посмотри, кого я себе приняла! Ты ведь в званиях понимаешь, не генерал ли это?!
Ну захожу; немного, конечно, с содроганьем за мою солдатскую честь. Ступаю тихонько на кухню – и вижу, что за накрытым столом сидит колька-дурачок, местный недоумённый человечек, безобидный как божья коровка, и на груди его вышитой кацавейки с погончиками горят до блеска надраенные значки парашютиста, кавалериста, артиллериста, и мать-героиня. Я поздоровался, вздохнул – но вслух, конешно, порадовался за личное счастье королевы с геройским генералом. Чего уж тут – пусть мнится дальше, она ведь и так словно в прошедшем сне живёт, будто с теми же любовными грёзами.
Хотя давно прошло то время, когда она могла выбирать из многих: в её весёлой суетной жизни успели погулять знаменитые спортсмены, обкомовские администраторы, и даже был доктор каких-то наук, может особенно важных секретных. А ныне её гоняли по собственной квартире глупые сопливые ебаришки, у которых немощь текла что из носа, что из ног между – иногда ей, избитой, приходилось ночевать и на улице. Теперь вся окрестная шваль таскала её по гаражам – за глоток портвейна, за сигарету – и измывалась над нею, мстя этой бывшей красавице, суть королеве, своим полным оральноанальным презрением. Даже зубы ей выбили – видимо, чтоб не кусалась.
А потом ей срубили в милиции голову – нынче ходит по улицам, всем кланяется, меня называет барином. Но какой же я барин, если вместо батогов да хлыста со свинцовой тройчаткой, жалею её.
=====================
