В огромном, неведомо стоящем где, дворце.
Между колонн, где дивные, причудливые формы, диваны и кушетки.
И пальм, разлаписто бросающих на окруженье свою тень.
Оркестр, вверху, почти под потолком, слагает для услады гаммы.
Холст пятном белеющим вдали, словно луна на чёрном небе, манил, притягивал внимание к себе.
Не отпускал, колдуя и чаруя ожиданьем.
Меняя формы, очертанья, искажался, будто в зеркале кривом купался.
Заставляя шевелиться, словно щупальцами спрута, руки, пальцы.
Неистово хватать карандаши и кисти, и – рисовать.
И наносить, чертить штрих за штрихом, ломая грифель простых карандашей.
До основания стирать, по рукоять кинжал, колонковый волос рыжего хвоста.
Что не заметал след хитрый на холсте, а прокладывал дорогу к образу мечты моей.
Окуная восторженную кисть в фужер хрустальных воспоминаний, где, пузырьками заколдован, шампанским плещет Новый год.
Я добавляю шаг к беспечности и сладко-влажными губами ловлю твой заплутавший сон.
И поцелуем сочных красок вбираю контуры твои, и кисть сама ведёт украдкой по изгибам линий и еле видимых равнин.
Теперь вино плесну в бокалы дня, и солнце заискрится в них, и отблеск ляжет в область плеч и потечёт куда-то вниз.
Где кисть подхватит райскую слезу, и бугорок за бугорком живот твой, шахматкой расчерченный, притягивает томный взор.
Кудрей твоих окрасит чёрный ром, где локон к локону лежит.
И будто ветер теребит безбожно, но ведь чертёж неуязвим.
Лишь алых губ достали брызги, и капель, что дала волна, солёною полоской, как шрам по шее пролегла.
И плеч рубиновыми брызгами, что невзначай разлив кагор, его я рану быстро вылечу, иной для выражения выберу колор.
Усталость погружу в истому ночи, борьбы его и волн морских, и бронзовый загар наброшу, как шлейф, чуть-чуть, пусть будет он неуловим.
И рук, ладоней притяженье, окольцевав, не убежишь…
Отдам ему мелок последний, пусть там в кольце он дорисует мой, его чарующий, изгиб.
|