Птичий шелест

задумался, соображая цену. Тем временем мама пересчитала птиц, что-то складывая в уме. Девочка повторяла за ней, тоже пытаясь считать. Наконец продавец назвал цену.
           - Много, - твёрдо отклонила мама. - Возьмём без клеток.
           Она назвала свою цену. Продавец помедлив, согласился:
           - Хорошо, но, как же вы их без клеток?
           Женщина протянула ему деньги. Девочка ждать не стала, подбежала к клеткам и начала открывать дверцы. Вскоре к ней присоединилась мама. Мужик удивлённо качал головой. К нему подошли другие продавцы, просто зеваки.
           Некоторые птицы вылетали, остальные выбираться не спешили, лениво отскакивая вглубь клетки, когда открывалась дверца. Шустрее всех оказались синички. Они были разные, но сообразительные, быстро выпархивали из открытой дверцы и резко взмывали вверх, разлетаясь в разные стороны. Остальных приходилось выгонять из клеток руками. Совсем спокойных девочка вытаскивала наружу и подбрасывала вверх. Они распрямляли крылья и отлетали в стороны, ныряя в ближайшие кусты и сугробы.
           Наблюдая за невиданным зрелищем, развеселившийся люд на все лады заливался свистом, разгоняя вяло разлетающихся птиц.
           Закончив, мама с дочкой подошли к другому продавцу, у которого было много снегирей, сидевших в клетках розово-серыми, толстыми комочками. Он всё видел и был готов. Сразу назвал цену. Мама поторговалась, договорившись, отсчитала деньги продавцу. Девочка уже открывала дверцы клеток, вытряхивая наружу ленивых снегирей. Снегири далеко не разлетались, усаживаясь на ветках деревьев.
           Так они переходили от продавца к продавцу, где всё повторялось.
           Свистя и улюлюкая, народ следовал за женщинами. Кто-то смеялся, кто-то крутил пальцем у виска. Раздавались предложения освобождать не только птиц. Один даже клятвенно пообещал летом выпустить всех рыбок из аквариумов, но деньги просил вперёд.
           Женщины никого не слушали, делали начатое дело, пока не кончились деньги. Они остановились и перевели дыхание. Как-то сразу навалившаяся усталость, повесила отяжелевшие руки.
           Вдруг девочка вскрикнула и рванулась в сторону. По сугробам лазили, собирая с веток кустов, не улетевших птиц, сообразительные продавцы.
           - Не трогайте их! - кричала девочка, кидаясь на мужиков. - Мы их купили. Отпустите! Пусть они летят!
           Она кидалась на них снова и снова, била их кулаками, но они только виновато разводили руками и продолжали отлавливать птиц. Девочка подбегала к какой-нибудь птице и подбрасывала её вверх. Птица взлетала, но быстро пикировала на ближайший куст, где её, тут же, подхватывал кто-то из продавцов. Битва была недолгой. Силы покинули девочку. Она села на сугроб и заревела.
           - Гады! Гады! - сквозь душившие её слёзы, повторяла она, размазывая сопли рукавом. - Какие же вы - гады...
           Подошла мама, подняла её с сугроба, отряхнула от снега, обняла. Девочка уткнулась лицом в мамину шубу, её трясло, раздавался глухой рёв. Подождав немного, мама достала платок, присела и стала вытирать зарёванное лицо. Она ей тихо что-то говорила, кивала головой, девочка, всхлипывая, кивала в ответ. Наконец мама выпрямилась, одела девочке её любимые красные варежки, взяла за руку. Они выбрались из сугроба, и пошли мимо всё ещё бегающих за птицами мужиков, мимо собравшихся любопытных зевак, провожающих их взглядом, мимо продолжающих торговать живностью продавцов.
           Обнявшись, они удалялись от рынка прочь.
           Прочь от толпы, от несправедливости, от настигшей их души обиды.
           Они удалялись, шаг за шагом, в полумглу, вмиг накрывшую, и рынок, и дома вокруг, и, где-то там впереди, их дом, и весь город.
           Они удалялись, как удалялся от них прошедший, нелёгкий день.
           А там, впереди – их ждет свет нового дня, и день этот будет лучше, намного лучше.
           Они знают это. Они в это верят.


Москва. 1999 г.