НАТАША
исповедь дорожного попутчика
Однажды я был в командировке в Москве, но меня срочной телеграммой отозвали обратно. Плацкартных и купейных билетов не оказалось, и я скрепя сердце, впервые в жизни воспользовался спальным вагоном. я знал, что бухгалтерия не оплатит мне СВ, но и не выполнить приказа я не мог.
Моим спутником оказался пожилой мужчина, который представился Алексеем Ивановичем и, по его словам, ехал в Западную Сибирь, в свое село под Новосибирском. Я же был удручен скорым окончанием командировки: в кои-то веки попасть в белокаменную - и сразу обратно. Разве мой начальник поймет мой праведный гнев, ведь я для начальника только подменный мастер в лесничестве...
- Извините,- сказал Алексей Иванович,- вы, я вижу, имеете отношение к творчеству. Я угадал?
- Угадали,- честно ответил я, - но как?
- Э..Э, уважаемый, поживете с мое и тоже научитесь многому. Вам сейчас сколько лет?
- Тридцать.
- А мне уже давно восьмой десяток. Вы - художник, а может - писатель?
- В самую точку попали. Писатель.
- И много написали?
- Да как сказать...
- А не говорите. Хотите, я буду говорить, а вы слушать?
И не дожидаясь моего согласия, Алексей Иванович повел рассказ, да такой интересный, что я и не заметил, как пролетел день, вечер и наступила ночь. Мне его рассказ показался настолько поучительным, что по приезде к месту работы я сразу же записал его по памяти и дал почитать начальнику. Тот долго ходил по кабинету, потом подошел ко мне, обнял за плечи.
- Не сердись на меня,- сказал он,- но я тебе скажу: твое будущее не здесь, а за письменным столом. Глаз у тебя верный, рука твердая, душа мягкая, человечная. Верю, что напишешь еще много хорошего, но я тебе в этом не помощник. Сам понимаешь - рутина. Найдешь хорошее место - отпущу без отработки. А рассказ обязательно напечатай в газете. Книжки у нас читают не все, а газета, все-таки, бывает почти в каждом доме.
Я послушался совета своего начальника, перешел на другую работу, а вскоре и вовсе переехал в другое место, где писательская стезя стала моей профессией. Поначалу было не до рассказа, а потом я и вовсе позабыл про него, и лишь совсем недавно, при водя в порядок свой архив, наткнулся на пожелтевшие листки с давними моими каракуля ми. С тем самым дорожным откровением Алексея Ивановича - честного и доброго человека. Откровением, с которым я и хочу познакомить читателя.
" По молодости лет я совершил много глупостей, столь много, что саму молодость можно смело назвать глупой. Почему я так категоричен к себе? Да потому, что те глупости, почти через семьдесят, лет все еще аукаются. Взять хотя бы мою первую женитьбу: ну кто меня тянул в этот хомут? Никто. Вся родня, чуть не плача, отговаривала меня от этого. Друзья-приятели крутили пальцами у виска - мол, дурак ты, Алешка, куда лезешь? Успеешь еще. Мало тебе других девок? Ты оглянись, посмотри вокруг себя - каждая готова на все, только помани...
Не знаю, что на меня тогда нашло. Может быть, если б не эти уговоры, похожие на заклинания, и которые заупрямили меня как осла, я бы, может, и задумался. Однако вожжа уже попала под хвост, и собственная дурость, которую я выдавал за гордость, понесла меня, как когда-то взбесившаяся кобылица понесла по снежному бездорожью нашего скотника Василия. Чудом избежал он гибели. Буквально за два шага от глубокого оврага остановилась лошадь. Василий тогда надорвал руки, натягивая вожжи. Долго еще потом он опасался запря гать свою Чалку. Со мной, однако, чуда не произошло. Я женился. Свадьба была вялой, неискренней. Да и первая брачная ночь для моей избранницы оказалась далеко не первой. Вот когда я стал понимать " упрямство" своей родни и приятелей.
Но что сделано, то сделано. Надо было жить. К моему удивлению, после свадьбы никто не строил мне "рожки". Да оно и понятно: зачем лезть в чужую жизнь? А с другой стороны - меня боялась вся деревня. Пьяного, конечно. Но и трезвого не задирали. Откуда появилась эта боязнь - я и сам не знаю. Сколь жил в деревне - и до Армии, и после - никого пальцем не тронул. А после женитьбы и вовсе стал домоседом. Правда, после того как весь день помашешь молотом (я в то время работал молотобойцем в гаражной кузнице), особой охоты куда-то ходить и не появлялось. Разве что в выходной день погонять шары в клубной бильярдной да иногда высидеть сеанс в скрипучем кресле - вот и все, весь "поход " новоиспеченного семьянина. Я не хочу углубляться в отношения с неверной супружницей, тем более что отношений этих хватило только на четыре месяца. Скажу лишь, что о своей свадьбе я начал разговор потому, что у нее была своя предыстория.
Дома в нашей деревне ставились абы как. Первые поселенцы, стремясь поскорее оставить за собою понравившееся место, на скорую руку рубили времянки, хлевы, бани, а когда пришел черед ставить избы, оказалось, что поселение ихнее не то что нестандартное, а вообще никакое. Улицы-переулки так переплелись, что только взглядом сверху и можно было расплести их. Около сотни домов остались без прямой связи между собой, и чтобы добраться, скажем, до соседа, нужно было, как зайцу, добрых полчаса поплутать вокруг пяти-семи изб. Однако люди все съехались-собрались дружные, и быстро протоптали друг к другу тропки по задам-огородам, и если снова-таки взглянуть на деревню сверху, то можно было увидеть огромную паутину, в которой навечно завязли избы-мухи, почерневшие от времени и от грязи.
Октябрьский переворот семнадцатого года провел новые границы между избами и судьбами их хозяев. Много, ох как много огородных тропинок заросло сорной травой. Много изб оказалось заколоченными, некоторые были сожжены поборниками новой и хранителями старой власти. Нарушился вековой уклад деревенского общежития. Красно - белая деревня понемногу погибала, самоистребляясь в идеологических стычках, переходящих в глухую вражду, кладя конец некогда теплым дружественным отношениям богобоязненных мирян. Неизвестно куда делся поп. Вечером еще читал проповедь трем бабам да двум мужикам, а ночью исчез. Навсегда. С попадьей и поповной. А перед этим в деревне появились комиссары, которые в поповской избе разместили ревком, и три дня вершили скорый суд и расправу над " врагами новой власти".
Завыло село, залилось слезами, Мужики - и "красные" и "белые" - ошалевшие и отрезвевшие от невиданных жестокостей, через своих совершенно аполитичных баб-посредников, договорились мирно встретиться в овраге. О чем говорили - неведомо, но утром все комиссары исчезли, как не было. Губернские власти прислали других комиссаров, но те, день, другой, поспросив жителей, отступились.
- Да,- говорили все как один,- были комиссары, постреляли наших мужиков и баб,- даже показали свежие могилы на деревенском кладбище, еще без крестов,- постреляли и уехали. А куда - нам неведомо.
Так и уехали ни с чем непрошеные гости, а вскоре деревню заняли колчаковцы, и на кладбище добавилось новых могил. Снова мужики собрались ночью в овраге, а утром колчаковский отряд остался без офицеров и солдат-карателей.
Но этих никто не стал искать. Солдаты, которые не участвовали в расстрелах, побросали винтовки, попросили на миру прощенья, были прощены и разбрелись кто куда. Несколько солдат остались в деревне, но через месяц снова появились "красные", и снова пролилась кровь. На этот раз тех самых саморазоруженных колчаковцев. Пуль на них тратить не стали, порубали шашками и бросили останки в овраг, а жителям пригрозили: дескать, еще раз оставите у себя врагов советской власти - сами окажетесь в овраге. И снова мужики собрались на сходку, но на этот раз комиссары ушли в полном составе...
Эту историю я слышал от своей бабки, но по-тогдашнему своему недомыслию, не удосужился расспросить подробнее о тех странных враждебно-дружески отношениях ихних мужиков. Мне и в голову не приходило, что те далекие события удивительным образом коснуться меня. Ах, как бы сейчас пригодились мне бабушкины воспоминания... знаю лишь, что дом, в котором родилась и выросла моя мама, и в котором родился и вырос я, был как раз тем поповским домом, немного перестроенным дедом на свой лад.
Дед мой в четырнадцатом году дезертировал из царской армии, был пойман и приговорен к расстрелу. Здесь, я считаю, необходимо сделать небольшое отступление. Однажды, когда мне было лет десять, мне приснился странный сон: деревенская улица, мне совершенно незнакомая. По обе ее стороны стоят добротные большие дома с большими окнами, резными наличниками и двустворчатыми ставнями. Вдоль улицы новенькие беленые заборчики из штакетника. Возле "нашего" дома палисад с какими-то деревьями, зеленый травяной ковер, на котором я лежу, прижавшись спиной к заборчику палисада. Но я не ребенок, а взрослый, испытывающий огромное чувство страха. У края дороги, прямо надо мной, высится всадник с оголенной саблей в руке. Он пытается дотянуться острием до моего живота. Лица всадника не видно - заходящее солнце слепит мне глаза, прыгает по клинку. Вижу коня темной масти, вижу выгоревшую гимнастерку, вижу перекрещенные ремни портупеи, а лица - не вижу. Всадник ко мне правым боком, тянется до меня саблей, и мой живот начинает втягиваться, но острие неумолимо все ближе и ближе. Я ужу ощущаю боль, еще мгновенье - и сабля пройдет сквозь меня, пригвоздит к неструганным беленым доскам палисада. На улице - никого. Даже звуков нет, все как в немом кино, только неправдоподобное чувство реальности. Всадник свесился с седла, вытянулся, стал продолжением клинка. Моя боль усиливается, страх переполняет душу, я кричу и просыпаюсь...
Бабушка рассказывала, что мой дед - в то время двадцатилетний - появился дома в конце ноября. Грязный, рваный, заросший, съедаемый вшами. Пришел с больными легкими. "Кхы" да " кхы", "кхы" да "кхы". Бака моя - в то время семнадцатилетняя девчонка - выхаживала деда как могла-умела. Через день да каждый день баня, стопка водки - и на печь. Через два месяца оклемался дед, кашлять перестал, щеки порозовели, в руках сила появилась. Да скоро беда нагрянула. Кто-то из деревенских донес кому надо, что такой-то, вместо того чтобы Расею спасать от германца, тешится с молодой женой. И вот однажды вечером дедовский дом окружил казачий разъезд. Дед с бабкой сидели перед керосиновой лампой и читали Евангелие. В незадернутом занавесками окне их хорошо было видно. Расставив у окон казаков, старший постучал в двери. Бабка схватилась за сердце, а дед кинулся под кровать. Бабка отперла двери, ее грубо оттолкнули, и трое во главе с офицером ввалились в избу. Ни слова не говоря, офицер обнажил саблю, и стал тыкать ею под кровать.
- Ану, сучий сын, вылазь, пока я тебя не пропорол,- прокричал он сквозь зубы.
Куда деваться? Вылез дед. Лицо белее исподнего, а на животе красное пятно расползается. Достал все-таки офицер.
Деда арестовали и отправили в
|
