За тридевять земель

- Хвостик, мы с тобой такие домоседы, – прибежал цыплёнок Желток к другу своему, котёнку Хвостику. Тот в это время, сидя на тёплом, нагретом ярким, утренним солнышком крылечке, спросонья умывал лапкой мордочку. - То в саду мы играем, - продолжал запыхавшийся цыплёнок, - то в огороде. В молодости надо попутешествовать! Пока силы есть. Мир так велик! Я только что в дырку в заборе подглядывал – у соседей совершенно иная жизнь! Пиу, пиу, пиу!

- Какая ещё иная жизнь? Мяу... – со сна ничего не понял Хвостик. Но, вспомнив про обиду, нанесённую соседями его любимому лакомству, от возмущения даже перестал умываться. – Там только молочко иное – магазинное! Из-под нашей Звёздочки они, видите ли, не берут! Они, видите ли, брезгуют! Они, видите ли, жука майского из подойника выловили! Какой, видите ли, мяу, кошмар! – с жаром начал котёнок защищать своё, домашнее, коровье молочко. - Им бы, соседям бы, подумать - почему жук в подойник прыгнул? А не в бутылку залез! В магазинную! Потому что Звёздочкино молочко намного лучше! В сто раз! Мяу, мяу, мяу! – шумел котёнок. – Им бы, соседям бы понять, что молочко вообще не причём! Что жук топиться собрался! У него, видите ли, натура утончённая – он не навозный жук, а майский! И ему весна и жужелица какая-то голову вскружили! Им бы, соседям бы разобраться, что он не для себя, а для этой жужелицы в подойник нырнул! Знал, жук, что молочко через марлечку процедят и его спасут! Вот, жук! Мяу! - порядком подустав, закончил, наконец, котёнок непривычно длинную для себя, несвязную и горячую, в защиту своего домашнего, коровьего молочка речь.

- Хвостик, ты не понимаешь, - выждав немного, возразил цыплёнок. – Молочко не главное. У соседей вообще всё иное. Понимаешь – во-о-бще! Совершенно другой мир. У них даже на цепи не дворняжка, как у нас, а помесь чау-чау с бультерьером гавкает. У них даже в подполе смесь Барсика с сиамской кошкой за мышами гоняется. У них…

- Вот поэтому эта смесь ни одну мышь поймать и не может, - перебил друга котёнок. - Потому что она, видите ли, смесь, а мыши в подполе не смесь - все чистокровные, деревенские. И вообще – что ты так распетушился? Ты как в иной мир путешествовать собрался? Если даже через забор перелететь не можешь! Вы, курицы, птицы не перелётные. И вообще - не птицы.

Выговорившись, Хвостик немного успокоился, жёлтое солнышко пригревало его серенькую шёрстку, он сладко прищурился и снова разлёгся на тёплой ступеньке крыльца. Считая, видимо, что спор окончен, он со6рался было и вовсе снова задремать и даже тихонько начал мурлыкать «Му-ррр… му-ррр…» от удовольствия.

- Через забор перелетать вовсе не обязательно, - не дал ему поблаженствовать беспокойный друг. – Мы можем и подкоп под оградой прорыть. Или доски в заборе раздвинуть и пролезть. – И, помолчав немного, цыплёнок добавил в досаде: - Всё-то ты, Хвостик, норовишь про меня какую-нибудь гадость сказать. Пиу.

- Это ты про неперелётную? И не птицу? Что ж тут обидного? Уж, как есть, так и есть. Му-ррр… му-ррр… му-ррр… - пытаясь одновременно и дремать, и мурлыкать, и рассуждать, бормотал котёнок. – Вот ты попробуй с места, как воробей, взлететь. Не можешь. И с разбегу, как гусь, не можешь.

- Дергач тоже не летает. Только бегает, - прислушиваясь к скрипучему крику в поле за деревней, с обидой в голосе возразил цыплёнок. - Но его почему-то никто не птицей не обзывает. Пиу, пиу, пиу!

- Потому что он пешком каждую осень в Африку отправляется. А весной обратно. И считается перелётным, - объяснил котёнок. – А курицы – оседлые. Им не дано ни летать, ни бегать в дальние края.

- Оседлые - это вовсе не значит, что я всю жизнь за забором, как морковка в грядке, должен сиднем сидеть, - совсем огорчился цыплёнок. - Если я птица оседлая… - решил он всё-таки называть себя птицей. – Значит… значит мне надо кого-нибудь оседлать! И путешествовать в седле! – вдруг осенило его, и цыплёнок даже хлопнул от радости крылышком по гребешку. – Верхом надо скакать! Вот, что это значит. Осталось найти кого бы… кого бы… - начал он крутить головкой по сторонам. - На ком бы… на ком бы… пиу…

- Ну, уж только не на мне. Мяу! - встрепенулся и даже пробудился, и даже привстал со ступеньки, Хвостик.

- На тебе далеко не уедешь, где сядешь, там и слезешь, – успокоил щупленького друга, смерив его взглядом, цыплёнок. – Может, оседлать Звёздочку?

Предложение превратить его любимую, дающую такое вкусное молочко корову в ездовую кобылу, очень не понравилось Хвостику.

- Звёздочку нельзя оседлывать, это некрасиво. Есть такое выражение: «как на корове седло», – поспешил он произнести первое, что пришло ему в голову. - Седло на ней будет очень некрасиво смотреться. И всадник, если в седле будет сидеть.

- Красиво… некрасиво… - начал было возражать цыплёнок. – Оседлать корову можно и без седла…

В это время за забором кто-то громко всхрапнул, потом жалобно тявкнул, видимо во сне: «Вау!» Друзья переглянулись и вместе направились к ограде.

- Вот кого надо оседлать – пса, - придумав замену Звёздочке, шёпотом предложил Хвостик цыплёнку.

- Пёс – это отлично! – тоже шёпотом неожиданно согласился цыплёнок. - Ему и через забор перелезать не нужно, он уже и так в иных краях храпит. Пиу.

- Правильно! А Звёздочка - как она через забор перелезет? Перепрыгнуть у неё не получится. Перелететь тоже. Звёздочка, как и ты, Желточек, животное оседлое.

Вымолвив слово «оседлая», котёнок испугался. Он подумал, что друг может вернуться к мысли оседлать его любимую корову. Но тот видимо всерьёз вознамерился поездить по иным краям именно на псе.

- У него и кличка для путешествий подходящая – Оукей! – продолжал находить всё новые ездовые достоинства у смеси чау-чау с бультерьером цыплёнок. - И под его лай «Вау!» не стыдно будет скакать. Это тебе не то что, как на корове седло, под мычание «Му-у» путешествовать! Пиу!

- К тому же на пёсике за уши можно будет держаться, чтобы не упасть. А заодно и рулить, - с радостью поддержал друга Хвостик. - У Оукея уши очень удобные – одно большое, другое маленькое. Не спутаешь, когда поворачивать налево, когда направо. Мяу!

Доски там, где в заборе была дырка, раздвигались с трудом и совсем чуть-чуть. Но будущие путешественники дружно поднажали, и этого чуть-чуть им хватило, чтобы по одному протиснуться на соседний участок.

Мир там, и в самом деле, показался друзьям совершенно иным, всё было не так, как в их дворе. И травка, на которую они ступили, росла по-другому – была выкошена, вытоптана и торчала только местами, клочьями. И ветерок пахнул на них незнакомыми запахами. Даже солнышко над голым, не засаженном деревьями, в отличие от их родного, участке, светило иначе. И в самом деле – совершенно иной мир!

Друзья осторожно, на цыпочках приблизились к собачьей будке, около которой, как обычно, спал на боку Оукей.

Эта помесь чау-чау с бультерьером была существом странным, и не только по придуманной его хозяевами кличке, но и внешне. От предков по китайской линии пёс унаследовал округлость форм и жирок. Можно было предположить, что и приятный вкус. Ведь эту породу китайцы вывели для пропитания - как пищу, даже лакомство. Шерсть Оукей унаследовал от своих английских пращуров - она была короткой, бойцовской, вроде мужской причёски «под бокс» или «полубокс». Однако боевой вид потомку булей портили не только жирок и округлость форм, но и болтающаяся под мордой, тощая бородёнка. Хотя, с другой стороны, она же, не смотря на свою жидковатость, придавала псу некоторую солидность и мешала думать о нём, как о мясном блюде. И даже заставляла подозревать, что в прародители к Оукею, кроме китайцев и англичан, затесался ещё и какой-нибудь псовый испанский гранд. Уж очень его бородёнка напоминала эспаньолку, благородную испанскую бородку. Да и лаял Оукей «Вау! Вау!» и выл, задирая голову, так, что эспаньолка гордо торчала вверх и вперёд. Гранд из собачьих, да и только!

В довершении ко всему надо добавить, что окрас у этой помеси был белый с чёрными пятнами, как у далматинца, под животом были рыжие подпалины, как у колли, хвост был мохнатым, как у сеттера, левое ухо свисало, как у спаниеля, а правое торчало несгибаемо и настороже, всегда начеку, как у овчарки, и размером было раза в два больше левого.

Характер у Оукея, под стать внешности, тоже был противоречивым и даже вздорным. Безразличная покорность животного, выращиваемого на заклание, удивительным образом уживалась в нём с необычайной злобой потомственного бойца. В чём-то он был даже ещё более свиреп, чем его воинственные британские предки. К их злости охранников и драчунов, примешивалась в нём ещё и обида на всё и вся существа, предназначенного в пищу.

И вот единственно к ней, к пище, Оукей и был искренне неравнодушен. Сколько чувств вызывала она у него, какую бурю страстей! Еду он обожал и ненавидел одновременно. Ненавидел, потому что сам по своему происхождению был мясным блюдом. Обожал тоже по происхождению, и вдвойне. И как будущая пища – так обожает еду прожорливая, нагуливающая перед забоем жирок свинка или хряк. И как боец, с помощью питания набирающийся сил и накачивающий мышцы для предстоящих битв.

К работе благородный, как сам он о себе мнил, потомок англичан, китайцев, а возможно даже, что и испанцев, относился с презрением и дом не сторожил вообще. Беспокоила Оукея только сохранность собственной миски и оберегал он только её. И то лишь, когда она была наполнена какой-нибудь снедью. В это время пёс становился злобным и скандальным, грозно рычал и лаял басом на всю округу «Вау! Вау!» И рвался с цепи, заметив за забором, на дороге прохожего. А если был отвязан и бегал по участку, то напрыгивал передними лапами на забор и перемещался вдоль него скачками, бочком, провожая прохожего до конца ограды свирепым рычанием, злобным гавканьем «Вау!» и оскалом острых зубов.

Но как только плошка его становилась пустой, он тут же терял к ней всякий интерес. И тогда, в холодные времена Оукей, набив брюхо, залезал в будку и засыпал. А летом спал рядом с будкой, в тени, если стояла жара, и на солнышке, когда ему хотелось погреть переваривающий пищу живот.

Чтобы сделать Оукея хоть каким-то подобием сторожевого пса, хозяевам приходилось постоянно добавлять в его посудину еду. Всю сразу, чаще всего, поглотить еду он не мог, и, поедая частями, какое-то время невольно выполнял обязанности сторожа. В общем, служба у этого охранника была странной и несложной - он обжирался, спал и жирел, обжирался, спал и жирел.

Во взаимоотношениях с дворовой живностью Оукей был кичлив и заносчив, считая себя иноземцем. Запросто общался он только с кошкой Элеонорой. И лишь потому, что она была смесью местного мордатого Барсика с заезжей сиамской голубоглазой блондинкой, отдыхавшей как-то летом со своими хозяевами на даче на соседней улице. Казалось Оукей постоянно оценивает собак, кошек, коров, коз, поросят, курочек, петушков, гусей, уток, ласточек, воробьёв, синичек, сорок и ворон по одной, очень строгой мерке – а понимают ли они, насколько благороден он по сравнению с ними в происхождении? Понимает ли вся эта неотёсанная, по его меркам, деревенская живность насколько редкая он, иноземная смесь?

К тому же жуликоватая торговка, всучившая на рынке щенка Оукея доверчивым