_____________________________________________________________________________
РОКовые СЕМИДЕСЯТЫЕ * * * […]
______________________________________________________________________
Виктор Соснора уже вел ЛИТО в ДК им. Цурюпы – еще один остров для кого невезения,
а для кого и надежды. Человек он был «колючий, как снаружи, так и внутри.
Это уж кому как нравится. Невысокого роста, сухощавый, с вечно горящим взглядом.
Но он был уже признанным мэтром ленинградской литературной камарильи – круг
был достаточно узок, но тесно не было никому. Поэты вообще народ, с которым очень
трудно ужиться, но очень хорошо жить. Было у нас и три закадычных друга –
Володя Матиевский, Валя Бобрецов и художник-фотограф Толя Шишков. Они выделялись в
ЛИТО Сергея Давыдова, никогда себя не унижая при этом, да и остальных «признавали
не сразу». Гриша Калюжный уже вовсю публиковался в Москве, народ не сидел на месте,
да Григорий и был тогда штурманом ГВФ. Помню, Матиевский поразил меня такими
стихами:
* * *
И лужок выбирают косами,
и дорожку вплотную к себе…
Подойдешь, как подходят к осыпи,
отойдешь… и шагнешь к Неве.
Капли падали, капли кокались,
разбивались на все лады,
но ребенку больному коклюшем
хорошо у большой воды.
Что-то нынче сказалось, прокаркалось –
лучше поздно, чем никогда…
Вот и Ладога поздно прохаркалась
мокротой и остатками льда.
Вот и город – моя досада! –
разом сбросив решетки лесов,
развернулся блестящим фасадом
не ударивши в грязь лицом.
Как бывает он мил и приветлив –
так, от славы его отрешен,
ты стоишь, к мелочам привередлив,
но как мокрый мышонок смешон.
Но дойдешь о смешного до дерзкого
каждодневно смотря на фасад
по дороге от Гренадерского
до Дворцового – и назад.
* * *
Ему было тогда лет двадцать пять, в общем, не так и много.
Всегда как будто чем-то недовольный, саркастичный и порой язвительный,
но как он раскрывался при общении за стаканом хорошего вина, например.
Казалось он весь излучал из себя доброту и дарил товарища счастьем с
грустью пополам.
_____________________________________________________________
Он умер, не увидев ни одной своей строки в современных изданиях
«эпохи застоя». Не увидев – вполне заслуженно: абсолютная
«стилистическая несовместимость его поэзии и канонов так называемого
«социалистического реализма» очевидна, – даже если трактовать канон этот
предельно расширительно, как некий «соцреализм без берегов».
_____________________________
Валентин Бобрецов
* * *
Кого не повторяя… то есть
я ничего не повторю
из тех вещей, что скорый поезд
внушал охоте и псарю…
Когда российским хороводом
бегут березы, дол, сады,
когда весна грядет по водам
и зелены ее следы,
когда нелепый вид становищ
символизирует приезд
меня уже не остановишь
в плачевный не внося реестр, –
во-первых, и от века пресных
свобод придуманных самим,
свобода – во-вторых,
и в трезвых
мне не бывать… я пью в помин…
* * *
Лирику Матиевского отличает удивительная, совершенно
естественная чистота, не имеющая ничего общего
ни с «либеральной фривольностью», ни с казенным пуританством.
«Про что» эти стихи? Про жизнь и смерть. Про любовь и одиночество.
Про Бога и «верить не во что». Словом, как всякая настоящая поэзия
они несводимы к формуле «про что» и являются по-своему образцом
«чистого искусства». А ставя вопрос «как жить?» и «что делать?»
/какие русские стихи без этого?/, никаких окончательных
«методических рекомендаций» читателю не дают.
___________________________
Валентин Бобрецов
…Казалось, что горел камин…
Ты знаешь, у печи поленья
не вызывают умиленья,
и эта мрачная зола
распад двух зол –
добра и зла,
которые пойдут по ругани
и омрачаться вечера,
и в горло медленно по рукоять
войдет желание…
Вчера
весна разыгрывала Брута,
тем тяжелей оно вошло –
сосредоточенно, как будто
тяжеловес – на эшафот…
Я не люблю привычек новых бар.
Моя душа не северный амбар, –
пустое пекло…
с ней можно без вериг и власяниц
перегорать до горсти пепла
и восставать, и падать ниц…
желать пера высокой пробы,
не верить никакой тщете,
жалеть, что все равны у гроба,
жить сыто, знать о нищете…
Здесь перечень идей необходим,
я не хочу их толковать один:
когда потеряна тропа лесная,
а городская проклята черта,
как имя Господа, себя не зная,
ты всуе говоришь: – Моя мечта…
Когда с огнем надолго путь потерян,
найди поводыря, не прекословь…
Каким ты представляешь новый терем?
Ты всуе говоришь: Моя любовь.
Любя предмет, люби и тень предмета…
Твой идеал: или пришельц извне
или кровосмешенье всех поэтов
при Боге или Сатане…
Твоя мечта – в стене открытье лаза
в края, где мог бы нищий и босой
просеять небеса сетчаткой глаза,
впитать морей аттическую соль…
Я потому люблю цветные стекла –
пойдешь благословить союз мостов,
припомнишь ночь…
и омрачатся окна;
там ставили вино на стол,
там говорили об одном и том же, –
что цены выросли,
что стены стали тоньше.
Но кто-то говорил:
Бердяев… Шестов…
Нет, стол не походил
на остров жестов.
… Поет из гроба Элвис Пресли,
поет «Период меловой»,
петля в зубоврачебном кресле –
почти над самой головой.
Ты спьяну лепишь об обиде
на бездорожье в портмонэ, –
и не мечтать мне о Флориде,
и зимовать на Охте мне…
но кто бы не пытал удачи
с тобой уединяясь в подвал,
поймет, что и чердак на даче –
не деревенский сеновал.
А после – лестничные коды…
Ну где тебе найти охоты
со мной, треплом и звонарем,
рыдать под каждым фонарем…
Немного быта…
избыток уличного костыля,
премного мучиться…
и это было, было
у стен Московского Кремля.
Повесь иконы, мысли патриархом,
пустись бродяжить во Христе…
ни сыном дома, ни репатриантом
не осознать себя у этих стен…
Торжественная паранойя.
Метель и скрипка по складам,
в окне – отродье вороное
Устав читает по складам.
Они хотят меня заставить
забыть, что волен человек
всегда своей судьбою править
среди свободных жизни рек.
Глаза замазывайте манной,
но никогда я не прощу
тебе страна, твоим имамам
моих стихов
и улиц щур!
Теперь к тебе не подступиться,
да и тобой не поступиться…
Так разум к нам забудет путь,
и юность тщетна, жизнь горька…
и чтобы ненавидеть – будь
весь, как припадок дурака.
Но вашу власть я ненавижу,
на площади себя я вижу
с широким площадным лицом,
и шрам – во всю щеку –
шлицом!
Петрополь…
на правах магната
кого он выдал за себя?
Большой, он говорит – так надо,
заливом свой бокал зыбя.
Куда мне деться от видений,
как полугрезить, полуспать
не полюбив теней и терний…
забыть
или
не забывать,
бродить по городам и весям
из дальних стран до ближних мест,
настрой души,
когда был весь он –
смиренье, хаос и протест:
что нет проезда от иллюзий,
что поклоняются впотьмах,
что копят зло
/я поделюсь им/,
что мы – сырье для новых крупов,
что бехтеревки всех времен
полны калек,
а морги трупов,
что божий дар – немым итогом,
что мелочен иной поэт,
что пишет власть высоким слогом,
что можно, не сходя с арены,
дичать, что клявшийся в любви –
плохой слуга своей царевны…
придет на сердце /в кои веки/ –
без тормозов под паруса
сбежать от собственной опеки,
искать, заглядывать в глаза,
просить… плечами пожимая
и разговор – до запятой…
но всем отдаться в пожеланье
и бредить каждой красотой…
. . . . . . .
Вам /эта дама пожилая,
была так вежлива с юнцом/,
я, безусловно, пожелаю
его увидеть не дельцом.
Вы год от года неустанней
оберегаете чертог
академических изданий.
Их пережить
пошли Вам бог.
Вам
рукоплещет вся больница:
здоровые и дураки.
Забудь меня, моя десница!
Да не протянут вам руки.
Ты /я надеюсь не последний/, –
в душе храня вороний грай,
побыв в Европе, как в передней,
войдешь в американский рай.
Тебе, живущему послушно,
поэт три плеши прогудел.
Поговорим, пока мне скучно,
но говорить – не твой удел.
…Из золотого руна
мехом вовнутрь,
так и от пальцев струна, –
видит грязь…
Я пожелаю Вам дивных утр,
скорбно молясь.
…Я помню: раскололи атом,
но кровь не смыли до сих пор.
Не занимайтесь плагиатом,
здесь нужен бич, а не топор.
Зарядит дождь косой саженью,
смывая старое дерьмо.
Собрать стихи, предать сожженью,
и написать одно письмо!
Проститься в нем не слишком льстиво –
/зачем любителю пяти
больших картин и примитива,
все эти искусы
в пути/,
где горы гордые как горцы
сошлись в недвижное каре,
и пал один, и вот уж овцы
кишат как черви на горе.
Взгляни как камни лихорадит,
как верен свету каждый шаг.
И будь прекрасен, бога ради,
о бога ради только так!
Взгляни на этих скал отрогость:
внизу – река, вверху – звезда.
Удел поэта – страсть и строгость.
Неискончаемо.
Всегда!
* * *
.
