Ормус. Мистерии Исхода. Глава 4.

Глава 4. В скалистом безмолвии.

Сыночек мой, спасённый Господом! Как уберечь мне тебя от худшего в жизни твоей, от истинной погибели? В доме фараона — соблазны, а значит, и грех. Золотом крыты чертоги дворца, и блеском белых камней, и великолепием одежд фараона и его подданных увлекает он тебя, я-то знаю. Как отвратить тебя от всего того, что ласкает взор, опьяняет, превозносит твою долю, а душу — губит?
Я расскажу тебе о Боге живом, о единственном в мире Боге. Всё, что не временно в этом мире, как мы с тобой, сын, всё, что убежит от тления — это Он. Желтый песок пустыни, быть может, это глаза Его? Скалистые горы там, вдали — Его волосы, а небо, простёртое над головой — Его душа… Мы не знаем, где Он и каков на самом деле, нам не дано этого понять. Но всё, что нетленно, и сохранится вечно, это — Он. Он вездесущ, Моше, он повсюду. Он есть в тебе и во мне, в каждом существе живет его частица. Он велик, мой мальчик, и грозен. Не может быть человек перед Лицем Его — и уцелеть, уберечься от смерти. Но, если Он захочет, то явит кротость свою. В лазоревых волнах моря, в горах ли, в пустыне, там, где Он этого захочет — настигнет человека. Помилует ли? Убьет ли? То от тебя зависит, сынок. Ходи под Ним без греха, так, как Он того хочет. И возвеличит тебя Господь, сделает первым среди своих слуг. Что пред этим дары фараона? Прах — фараон, и дочь его, и всё их богатство, и власть их, временная, ничтожная. Слушай душу свою, Моше. Слушай свою мать, она не обманет…

Ормус затерялся в этих пустынных горах. Он упивался разноцветьем скал, чистотой небывалых их красок. Тропинки между возносящимися к небу кручами. Изломы скал, каждый — неповторим. Кучи осыпающихся камней. Разнообразие жёлтого цвета. Почти белый, едва отдающий желтизной. Рыжий, огненно-рыжий. Почти коричневый. Розовато-жёлтый. И всё это — под голубым, местами синим, бездонным небом. Редкое облако на нём являет миру своё понимание цвета. Звёзды, нависая над головой, ночами светят жёлтым и синим…
Ормус был опьянён. Он был очарован. Он поднимался на скалы — просто так, уходя в сторону от намеченного пути. Становился ближе к небу и звёздам. Потом спускался вниз и мерил шагами тропинки меж валунов. Подолгу рассматривал какой-нибудь камешек. Блестящие включения в толще камня. Иногда — образующие множество окружностей, одна в другой. Иногда в сердце разбитого камня были треугольники. Многоугольники. Попадались цельные камни. Но ни одного, что был бы повторением другого…

От кормилицы возвращался Мозе довольно поздно. Он ввёл этов обычай — раз в неделю, порой два, навещать своих родных в убогом домишке. Кормилица не захотела сделать своё существование более сносным, она противилась его желанию помочь семье со страстью, бывшей чем-то большим, нежели просто упрямство.
— Моше, сыночек, — говорила она в ответ на его уговоры, — я знаю своё место. Он — здесь, среди моего обреченного народа. Даже мои соседи-египтяне здесь бедны и убоги, как я сама. В сердце бедняка поселяется Господь, Он — его надежда. У богатого другая надежда, это — его деньги. Что мне фараоновы чертоги, если здесь, в нашем селении, Бога больше? Выбери, Моше, Бога, и жить будет легче.
Он знал, что Бог обитает здесь, в этих развалинах, но дорога к нему даже для усыновлённого внука фараона закрыта. «Силы за троном» не позволят ему уронить своё лицо. Уронив, он лишится не власти — к ней его не допустят во всех случаях, но самой жизни. Слишком много глаз наблюдает за ним, слишком много ушей прислушивается к тому, что он скажет, и, в конце концов, все они следят за тем, что он сделает. Он не склонялся к тому, чтобы стать жрецом, несмотря на требования фараона. Он просил отсрочки, и чего-то неясного, туманного ждал. Вызывая крайнее неудовольствие дочери фараона, названной матери своей, раз в неделю или два посещал бывшую кормилицу — еврейку.
В этот раз возвращался он довольно поздно. Возле одного из домов заметил городских стражников. Их было трое.
«Ховав, гончар, — пронеслась мысль у Мозе. — Он такой спокойный, молчаливый. Всегда за работой. Прокормить надо многих: мать, жену, Дину, когда-то очень красивую, теперь усталую, состарившуюся в хлопотах, мать четверых детей, из которых трое мальчиков». Стражники вошли в дом.
«А когда-то сам был мальчиком, — вспоминал Мозе. Тогда Ховав был весел и криклив, и чаще улыбался. Вместе росли, пока меня не сочли нужным забрать к фараону. Хорошее было время. Радостное. Однако, что понадобилось в доме у Ховава стражникам?».
Он поближе подошёл к порогу. Все остальные дома в округе казались вымершими. Ни звуков, ни отблесков света. А ведь вечереет, и обычно в это время уже зажигают светильники.
«Чего они боятся? В чем могут быть повинны рабы, знающие одно — работу? Что ищут стражники в домах, где единственное сокровище — вечно голодные, шумные дети…».
А дети действительно шумные. И Дина под стать им, орет и воет. Кажется, ещё один голос, женский. Мать?
— Оставьте, оставьте его мне! Оставьте мне сына… Ховав, что делать мне с детьми твоими, стара я, чтобы растить твоих мальчиков, и нет у меня помощи ниоткуда. Оставьте мне сына, убийцы!
— Муж мой! — рвется высокий голос Дины. Не говорила ли я тебе — думай о нас, о наших детях… Господу дела нет до нас, и мы умрём с голоду, несчастный, когда тебя убьют.
Двое стражников оставались в доме, удерживая плачущую, рвущуюся к отцу, мужу и сыну семью. Третий вытолкнул Ховава наружу. Не удержав равновесия, гончар растянулся на земле, прямо у ног Мозе.
— Вставай, падаль! — голос стражника суров. — Где он, твой Бог, теперь, почему не спешит на помощь? Вставай!
Гончар, который, упав на землю, по-видимому, расшибся, не может одняться сразу. Он оглушен и растерян. Мельком замечает Мозе страдальческий взгляд, руку в крови.
Задержка окончательно выводит стражника из себя.
— Да вставай же, говорю тебе! — И длинный посох стражника опускается на распростёртое в пыли тело. Раз, другой, третий… Глухие вскрики Ховава рвут душу Мозе.
— Остановись, слуга фараонов! — взывает он к стражнику. Что сделал тебе тот человек? Разве какая-то вина его доказана, что ты так жесток, и избиваешь его ни за что? Остановись!
Вмешательство Мозе только распаляет стража. Не глядя на Мозе, не замечая его одежды и украшений, не подозревающий ни о чём стражник, войдя во вкус, поднимает и опускает свой посох на худое, не делающее попыток ускользнуть тело. Багровый туман застилает глаза Мозе. Нож, выхваченный из складок одежд, легко находит свое пристанище… Ничего не узнавший о своей смерти стражник роняет посох и падает на землю рядом с гончаром. Из дома по-прежнему доносятся крики, но стражники, по-видимому, уже выходят на порог.
— Возьми, Моше, — слышит внук фараона быстрый шёпот. Какой-то предмет скользит в его руку, и, не раздумывая, он берёт его у Ховава.
— Уходи, Моше, уходи, — Ховав толкает Мозе, пытаясь разбудить его, ибо Мозе в каком-то глубоком раздумье, в каком-то сне, и глаза его возвращаются без конца к упавшему стражнику.
Двое товарищей погибшего вышли из дома. На их глазах опомнившийся Мозе убегает, уносится в сторону реки, а вслед ему несутся крики, проклятия…
Колонны в виде стеблей папируса и цветков лотоса поддерживают крышу дворца, расцветают на фоне небесно-голубого потолка. По потолку летят нарисованные голуби и золотые вороны. Ноги утопают в коврах. Полы расписаны картинами рек и болот. Птицеловы ставят свои силки на птиц, охотники убивают животных. Пучеглазые рыбы смотрят на них из воды. Повсюду вазы из стекла, фарфора, серебра, золота.
«Тоска, — думает Мозе. — Ни этот трон, ни царский коршун благородных пропорций, простёрший крылья над троном, — они не мои.
На тенистом балконе, сияющем зеленью и яркими цветами, дышится легче. Отсюда видны: на западе — фиванские холмы, постоянно меняющие свою окраску благодаря игре цвета и тени. На востоке — окаймленный пальмами Нил, с его зелеными берегами на фоне красно-пурпурных холмов. Блестит на солнце поверхность большого искусственного озера, окруженного купами деревьев.
Мозе достаёт, оглядываясь вокруг, прячась за гобелен, предмет, что был передан ему Ховавом. Отлитый из меди рисунок знаком ему, хоть и находится под запретом. Запреты — это да. Но, память людская упряма, и послушанию не подвержена. Заканчивающиеся кистями рук солнечные лучи. Символ Атона, великого и единственного Бога. Отца всех людей, отсчитывающего протяженность дней, дающего жизнь. Чья сила проявлена в благодатном солнце…

На третий день пути он был удивлен безмерно, найдя среди гор одну, наверное, самую высокую, как можно было судить на взгляд. Но не в том была её странность. Все горы вокруг — безжизненны, просто высокие каменистые скалы. Эта же — покрыта растительностью. То там, то тут между камнями — островки невысоких дерев, трава. Гора выглядела жёлто-зеленой, живой, когда он впервые увидел её впереди. До сих пор, в этом царстве жёлтого цвета со всеми его оттенками, зелёного не встречалось. Странны были и камни, что он нашёл у подножия горы. Потом, когда поднялся на вершину, выяснилось, что они здесь повсюду. На коричнево-красноватой поверхности — словно оттиск зеленой ветки куста.
Зачем он решил подняться на вершину? Ормус не знал и сам. Но, если он шел по стопам Мозе, а пути его не знал, почему бы не прислушаться к сердцу, и не идти туда, куда оно зовёт? Был ли здесь Мозе со своим народом, теперь не узнать. Провидческий дар Ормуса не мог проникнуть так далеко, сквозь тьму веков. Он смотрел на гору и задавал себе вопрос: «А вдруг? Не может ли быть?». Этого было достаточно, чтобы идти. И потом, увидеть пустыню, лежащую у подножия самой высокой горы в округе, было соблазнительно. Впереди было много дел, а пока он мог позволить себе одиночество. И насытить душу впечатлениями он тоже мог.
Он начал свой подъём после полудня. А одолел гору к закату. Путь был не слишком крут, но его следовало искать. Иногда возвращаться, разыскивая проходы в разломах. Ветер на вершине был нешуточным, пытался сбить его с ног. Ормус улыбался. Он уважал противостояние…

Бесконечная цепь людей идёт, огибая скалы, выискивая тропы между ними. Иногда встречаются равнинные участки, и тогда с окружающих скал открывается впечатляющее зрелище — утомленное, злое, едва передвигающее ноги человеческое стадо заполняет равнину, течёт по ней непрерывной рекой. Разговоры, крики, стоны, редко — смех. Вековая тишина пустыни, её жёлтый сон нарушены. Не место тут человеку, не место! Днём палит солнце, ночами мучит холод. Где взять мертвой пустыне пищи для голодных, воды для жаждущих? Устала пустыня выслушивать проклятия и жалобы. Зачем ей человеческие детища? Когда немногие собственные обречены ею на тяжёлое, почти невозможное здесь выживание…
Мозе привык иметь дело со стадом, в его жизни случалось уже и это, ему приходилось быть и пастухом когда-то. Но только агнцы — одно, люди — другое. Никогда бедные животные не бывают неблагодарны. Пастырь и стадо едины, голос пастыря любим в стаде, и решения его — закон. Люди же, жестоковыйные евреи, которых он вывел из земли Египта, склонны к непослушанию, к возражениям и открытому бунту. Их неблагодарность не знает границ. И, как Мозе ни готовил себя к этому, иногда хочется плакать от