"Встаньте, дети, встаньте в круг..." (рассказ)

                                                     

- У нас пятого юбилей, - услышал Епишев надюшкин голос. – Десять лет. В семнадцать ноль-ноль. Приглашаю.
- Понял,- он чуть отодвинул телефонную трубку от уха и поморщился. Непривычно резануло слух это откровенно канцелярское «семнадцать ноль-ноль». Раньше бы сказала по-человечески: пять часов вечера. И без этих дурацких нулей! Ноль-ноль. Сортир типа мэ жо. Где она только научилась такому чиновничьему пошлячеству? Хотя учителей у неё теперь и без него должно хватать…
Сегодня весь день у Александра Алексеевича Епишева, ведущего журналиста центральной городской газеты, гордости и славы отечественной журналистики, «золотого пера» горячо любимой Родины-матери, пятидесятилетнего, уже начинающего увядать (но еще, как он сам считал, о-го-го какого!) мужчины, дамского любимца и их же угодника, имел какой-то откровенно тухлый привкус. Началось с того, что за завтраком он разбил свою любимую чашку, привез её пять лет назад из Германии, в память о европейском журналистском форуме (как говорится, раньше были времена -  а сейчас моменты…). Потом совершенно по пустячным причинам сорвались сразу две давно назначенные и очень для него значимые встречи, зато нечаянно случилась незапланированная, тоскливая, тягомотная и не очень-то и нужная, с Мартиросяном, директором издательства «Либерте-плюс» ( а хоть бы и «минус». Привыкли обезьянничать с этих приставучих, как подзаборные репьи, американизмов! Какой плюс? Зачем плюс? К кому всё приплюсовываетесь-то, господа издатели? Дурдом.). После обеда -  и самое обидное, что без всяких излишеств, и спиртного-то хватил капельку малюсенькую - прихватило печень. Родимый грёбаный гепатит - нежная память об таком же грёбаном Афганистане, где и подхватил его, нежного и ласкового, в горах кандагарских, и который теперь тут же напоминает о себе, стоит лишь чуть-чуть «усугубить» (избалованный, гад! Настоящей «Кристалловки» или натурального «Арарата» позволяет ему, Епишеву, чуть ли не пол-бутылки, и сидит себе тихо, не шевелится. Пей, хозяин, алкоголизируйся… Но чуть усугубишь какой-нибудь «сомнёнкой - палёнкой» - тут же, сволочь, поднимает голову: а вот и я, с приветом, здрасьте! Иди, дружок, проблюйся, а потом доставай лекарства, здороваться будем!). И вот теперь – Надюшка-хохотушка… Бывшая любовь, и единственная, которая завершилась удивительно мирно. Впрочем, иначе закончиться и не могло, потому что инициатором их разрыва была именно она, Надюшка, Надя, Надежда Михайловна, тогда, десять лет назад, простая российская девушка-женщина, рядовая инспекторша отдела соцзащиты,

                                                                                                                         

коренастая жгучая брюнетка с мускулистыми ногами кандидата в мастера по велосипедному спорту и откровенно блядскими глазками матёрой, застарелой комсомольской активистки. А он тогда, червонец лет назад, на неё очень здорово запал! Прямо куда там! Сам удивлялся! Даже, дурилка картонная, начал вполне серьезно подумывать, а почему бы, собственно, и не создать с ней, переходящим красным знаменем, здоровую российскую семью. И слава Богу, что эти дурацкие мысли так и растворились и благополучно сдохли на его некогда шикарном двуспальном диване в его однокомнатной кооперативной квартире! Потому что именно тогда, десять лет назад, некие роковые могущественные силы под туманным названием «Москва» очень вовремя предложили ей, Надюшке, должность директора открывающегося детского дома. И не стандартного-простого, а очень даже непростого-золотого! Экспериментального, солидного, примерного, этакого кампанелловского «города-Солнца», где абсолютно все-все-все ходят сплошь от темечков до пяток в одном лишь шоколаде, а гавном даже и не пахнет, потому что его здесь нет вообще и в принципе не может быть ни-ког-да! И она очень подозрительно легко согласилась на эту очень подозрительную должность, чем – может быть, невольно -  и спасла его, Санечку, от полного морального разгрома и небывалого падения в его собственных глазах.
Нет, сначала-то как раз  «было слово», были горечь и ревность! Ах, какие шекспировские страсти он тогда перед нею демонстрировал! Какое смертельно оскорблённое самолюбие! Почему именно ты, грозно вопрошал он, Саша Епишев, опытным нюхом старого блядуна моментально учуяв запах чужого интима, чужих трусов вперемешку с  е ё  духами (подаренными, между прочим, именно им, Саней!). В ответ – невинное похлопывание невинных (ха-ха три раза!) комсомольских глазок: а почему бы и не я? И что это, Шурик, за приказной тон? Совместная постель – ещё не повод для хомута! Так что не запряг, чтобы понукать-то! Понятно, кивнул он тогда. Вот теперь, милая, все понятно. Любовь прошла – завяли помидоры. Блядью была – ею и осталась. Переходящая краснознаменная подстилка. И кто же очередной загадочный счастливец, спросил он тогда, открыто страдая и втайне надеясь, что вот сейчас Надюшка бросится к нему на шею и, привычно-знакомо уткнувшись носом в его подбородок, быстро-быстро затараторит, что хватит придумывать бог весть что, что она никогда…никому…и вообще, дева непорочная, и честное пионерское! Ну, почти непорочная, что было в легкомысленно-сумасшедшей комсомольско-стройотрядовской юности – так это не в счет. Все мы были тогда юными ленинцами и, соответственно, ленинками, передовыми членами и, извиняюсь, членшами вэлэкасэмэ. Все хотели строить этот… как его…нет, не блядский домик… коммунизм, вот! Все хотели комсомольско-житейского  счастья и чтоб «жила бы страна родная, и нету других забот!»


                                                                                                                   

Увы, он напрасно надеялся. Потому что был наивен как стареющая стрекоза (лучше – стрекозёл). Стремительного и страстного шейного броска не состоялось. Надюшка подняла на него свои спокойные глаза и сказала тоже, в тон глазам, совершенно спокойно, что она думает об их дальнейшем совместном существовании. Вот тогда-то впервые и прозвучало это туманное слово «Москва». В том подтексте, что эта самая Москва- столица мира предложила ей директорствовать. И отказываться просто глупо. И все она уже решила совершено самостоятельно и, уж конечно, без него.
- Так что обойдемся без истерик и боксирования, - подвела черту Надюшка и пошла в комнату собирать свою спортивную сумку. Насчет боксирования она его здорово поддела. Саня был перворазрядником, из тех, кто лишь чисто случайно не становился кандидатом или мастером. В городе его знали, он этой известностью, и творческой, и спортивной, гордился и перед собой, и перед своими  друзьями-приятелями, которых у него, как у человека компанейского и общительного, было как грязи, и перед своими женщинами-бабами, которых было не меньше чем приятелей. «Женобабы» в свою очередь ценили его физическую мощь,  бешеный темперамент и неукротимую энергию на постельном ринге. Да, не одна тогда девичея подушка горькими слезами долго умывалась… Тем паче, что Саня был опытный боец и затянувшихся любовных схваток не любил. Все быстро, решительно, в темпе. Удар -  и противница-прелестница в глубоком нокауте спешно стягивает с себя ажурные трусы.
В каждом поединке и из любой ситуации он привык тогда выходить победителем, а такая привычка опасна в первую очередь для самого себя, потому что засасывает, создает ощущение вседозволенности, что так будет всегда, везде и во веки веков. Вот за всей этой победно-триумфальной эйфорией он, победитель херов, и упустил такую простую из самых простых мысль, что бокс есть бокс, любовь есть любовь, но и то, и другое могут запросто спасовать перед силой ума, изощренностью выстроенного противником положения, пугающей и от этого совершенно непонятной деликатности созданной и, более того, навязанной тебе им же, противником, ситуации. И все это вкупе валит любого железнолобого бычару с первого же удара все в тот же сокрушительный нокаут. И уже тебе, тебе самому придётся снимать свои испачканные собственным дерьмом и собственной кровью собственные трусы. Хотя зачем снимать, всё уже и так понятно, без   с н я т и я, ведь подняться после  т а к о г о – извини, брат, подвинься, никому никогда не удавалось. Да-да, и ты, братан, тоже не исключение, тоже всего лишь очередное подтверждение сего скорбного факта… Впечатываешься в пол по самые гланды и молча умываешься собственными слюнями, сказал ему как-то его хороший товарищ Васька Исаков, на себе испытавший сей постыдный афронт. Он, Саня, тогда недоверчиво хмыкнул, но Ваське почему-то сразу поверил, хотя все же наивно понадеялся, что его-то, Саню Епишева, чаша сия непременно и удачливо минует. Ошибался. НЕ миновала. НЕ помиловала. Умыла как и всех. Что ж, бывает. На то он и спорт, на то она и любовь, на то она и жизнь-жестянка, суета-поганка.
И по большому-то счету, дело оказалось не в самом факте ухода Надюшки. Ну, нашла другого садуна и нашла, ну и совет вам, ребята, да жаркий перепихон, на здоровье. Переходящее красное знамя на то и носит
такое гордое определение, что обязательно должно  п е р е х о д и т ь, а не пылится на одной-единственной постели, в одном-единственном однокомнатном кооперативе. Нет, здесь дело было в другом. В гораздо (и более глубже, серьезнее, принципиальнее) другом! Ему, Сане Епишеву, победителю по жизни, эти самые загадочные силы по имени «Москва» просто-напросто указали его законное жизненное место. Ясно объяснили-определили чего он, Саня, на земле этой грешной стоит. Что все его спортивные победы, все его журналистские успехи – это так, фуфло, туфта, пыль и песок под подошвами их московских туфель. Каждый сверчок знай свой насест. Их насест - повыше, посветлее и попросторнее. Его, Санин, посумрачней, пониже и пожиже.  Таков главный человеческий закон – Закон несправедливости. И все ему, хочется или не хочется, должны неуклонно соответствовать и так же железно подчиняться.
- Саня, ты слушаешь меня? – вернул его к действительности ее голос. – И надень, пожалуйста, тот костюм, который я привезла тебе из Италии. Ну, тот, с серебряной ниткой! Понял? Ну, все! Бай-бай!
-Муй-муй, - ответил он и положил трубку. Надо же, «который я тебе привезла». Я – ТЕБЕ! Сделала, видишь ли, одолжение! Да если бы не я, то ты дальше своего родного Нижнезадрищенска и носа бы не высунула! Тоже нашлась мне…Софи Лорен! А костюм этот серебряный давно нужно было в коммисионку сдать. Или выбросить. Он, Саня, его все равно терпеть не мог, и ведь она это распрекрасно знала и сейчас знает! Вот поэтому и  «надень, пожалуйста!». Опять какие-то интриги мадридского двора. Опять зловещая и роковая «рука Москвы», дорогой моей, блин, столицы. Город, который он, Саня, никогда терпеть не мог. Да, не мог! За его неистребимый деревенский снобизм. За раздутую купеческую чванливость. За мещанство и дешевую показуху. За непонятно на чем основанную убежденность, что она, Москва, это и есть страна Россия, её единственный и неповторимый пупок, а « я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!»… Хотя, главная причина такой московской «нелюбви» была, конечно, не в этом и Саня даже сам себе в ней редко признавался. Москва не   в з я л а   его. Не захотела. В потом, после Афганистана, и просто  высокомерно-насмешливо  о т в е р г л а. Хотя