"Встаньте, дети, встаньте в круг..." (рассказ)

любовь. Ведь и уродов кто-то должен любить. Как вы считаете?
- Согласен. Хотя и с оговорками. На святой Руси уродов всегда больше любили, чем нормальных людей. Менталитет такой. Уродский.
- Я не об этом… Ведь бегут-то вообще в никуда! На улицу, на вокзалы, в подвалы-чердаки. Вон, видите, худенькая такая, с кудряшками. Поленька Несмелова. Посмотришь – прямо ангел, а её уже третий раз милиция вылавливает. Из-под железнодорожной платформы на сто тринадцатом. И она не одна там, -  танечкин голос поник до трагического шёпота. - Со взрослыми мужчинами… -  и огорченно-привычно махнула рукой. – Так и семейные, у кого и родители живы, думаете, домой бегут? Тоже туда же: в сараи, на чердаки, на железную дорогу. В эти грязь, вонь, голод и холод.
- Зачем? – опять удивился Саня. – От такого… -  и обвел взглядом зал - …от такой сытости –и в бега? Какой смысл?
- Значит, есть смысл, - сказала Танечка. - В психологии существует такое понятие – синдром бродяжничества. Именно бродяжничество, бытовая неустроенность, для них – естественная, привычная среда обитания.
- Понятно. Генералы песчаных карьеров. Фильм такой был, про бразильскую гопоту. Помните? Ну а поговорить с ними? Просто поговорить, не нотации  читать, нет, это дело безнадежное. Просто попытаться понять – чего им здесь-то не хватает? Чего не живется? Хотя бы вот этой…как её, Полине, да? Может, там, под платформой, действительно слаще? Да и опять
же эти, вы сами сказали, мужики её наверняка там не за красивые глаза держат? Сколько ей годков-то?
-Тринадцать.
-Для извращенцев самая сласть. Заразу не приносит?
-Уже два раза в кож-вене лечили.
-Вот видите! И чего она вам говорит? Чего хочет? Тринадцать лет – не три. Соображалка уже должна соображать.
-А ничего не говорит. Молчит. А то хихикать начнет. Или плакать. И все молча.
-Неврастения. Бродяги все неврастеники.
-Да показывали! И психологу, и психиатру. Говорят, пограничное состояние. В подростковом возрасте такое сплошь и рядом.
- Состояние… - ехидно хмыкнул Саня. – Такое состояние в старые времена запросто вылечивали, без всяких докторов. Жопу заголяли, да ремнем от души. Все состояние  мигом в норму приходило. А вы все цацкаетесь. Какие-то дурацкие Права Ребенка придумали, все с поганого Запада обезъянничаете. Комнату им, видишь ли, церковную открыли! Молитесь, детки! На чего им молиться-то, если они кроме этой железнодорожной платформы ничего в жизни и не видели! Танечка, милая, да снимите вы с себя розовые очки! Ведь все равно же не оценят! Посмотрите без этих очков на окружающую нас всеобщую стервозность – не о-це-нят! Человек – существо социальное, его среда формирует! Загляните хоть на пару шагов вперед: вы с ними здесь нюнькаетесь-сюсюкаетесь, вдалбливаете доброе-светлое –и что? Рано или поздно, но покинут они эти стены -  и с чем столкнутся? С всеобщим лицемерием, ханжеством,
предательством, словоблудием! И что они всему этому скотству смогут противопоставить? Чем защитится, если они у вас такие чистенькие -добренькие? Вы же их этим своим «правильным» воспитанием в будущем на верную гибель  обрекаете! Ну что? Не прав я?
Он опять увлекся, разгорячился, стал громко говорить, и люди стали смотреть на него откровенно раздраженно, а кто и враждебно: дескать, нашел место для высоких материй! Иди на улицу – там тебя охотно выслушают. Кулаком в морду. Или палкой по башке.
-Да нет, пожалуй, и правы… - Танечка подняла голову, застенчиво улыбнулась.
-А вы, Александр Алексеевич, оказывается, злой.
(Господи, опять это «злой»! Они все сговорились, что ли? При чем тут злость, если это правда?).

- А сейчас – праздничный концерт! – объявила хорошо поставленным голосом молодая крашеная блондинка (как оказалось – учительница музыки).
Блондинка носила когда-то модную стрижку «сэссон», брючный костюм цвета полинявшего Полярного сияния (то есть, никакого), и была невероятно, обморочно худа. Епишеву поневоле вспомнилась реклама диеты по Мудиньяку, какому-то загадочному сумасшедшему французу, полностью соответствующему своей фамилии в её русском понимании. Диета была по изуверски проста и по иезуитски коварна. Жрать можно было все, и в любом количестве, кроме картошки, мяса и хлеба. И побольше воды, воды, воды! В результате этот французский мудак-Мудиньяк обещал всего за неделю сброс веса до тридцати кэгэ. Конечно, он не говорил (ну что вы, господа!), что не исключен и окончательный сброс. В смысле, единственный и неповторимый. Неповторимый, понятно, тем идиотом-идиоткой, который (-ая) и  решил (-а) сбросить. Потому что, как это и не печально, но жизнь человеку дается один раз и разбрасываться ею – чревато. Запросто можно окончательно пробросаться. Одно утешение: вес пустого гроба и наполненного тобою, мудиньяком, будет практически один и тот же. Знакомые идиоты, желающие похудеть, просто сдохнут от зависти.
- Песня «Солнечный круг»! Исполняет хор наших воспитанников! – объявила она же и, профессионально поерзав костяной задницей по концертному стулу, опустила руки на клавиши. С десяток мальчиков и девочек (мальчики почему-то все, как на подбор, коренастые, низкорослые,  напряженно-серьезные. А девочки, наоборот, чудо какие хорошенькие! Симпатичные, с открытыми, располагающими к себе лицами, с очень уместными именно для их девчоночьего возраста, абсолютно несерьезными -  и слава Богу! – челками, а две и вообще с чудо-конопушками на лбу и щеках) дружно и слаженно пропели про «круг, небо вокруг, это рисунок
мальчишки». Чувствовалось – репетировали долго и серьезно. Епишев почувствовал укол стыда по отношению к намудиньяченной музыкальной училке. Хоть блондинка, да к тому же и крашеная, а видно – старалась из всех своих быстро тающих от постоянной мудиньястики сил.
- Удивительно музыкальные дети, - сказала Танечка.
- А что им еще остается? – опять вырвалось-схамилось у Епишева. Он даже пугливо взглянул на Танечку, готовый заранее извиниться, но как раз в это время песня закончилась, раздались непродолжительные одобрительные аплодисменты, и ведущая объявила следующий номер – матросский танец в исполнении Васи и Толи (фамилий Епишев не расслышал). Два розовощеких,  угловатых подростка в настоящих десантных тельняшках и декоративных бескозырках довольно бойко сбацали «Яблочко», причем у одного, самого азартного, во время танца отлетел каблук, но он упрямо продолжал номер, поэтому дотанцовывал уже больше вприсядку, с явным и рискованным наклоном в правую, обескаблученную сторону. Им тоже хлопали, и даже продолжительнее чем хору, вероятно из-за самоотверженности пострадавшего плясуна.
- А почему они в десантных тельняшках? – спросил Епишев Танечку.
- А какие надо? – непонимающе-испуганно захлопала глазами Танечка.
В ответ Епишев обругал себя матерными словами и вместо ответа ободрЯюще пожал Танечке локоть.(Тоже нашёлся, понимаешь ли, знаток бальных платьев! Какая ей, Танечке, разница – десантные должны быть «тельники» или морские? У тебя в Афгане тоже по идее должна была быть десантная, а ты морскую носил, утеплённую. Чтобы не мёрзнуть в тех тоскливых горах.)
Надо признать и не стыдно признаться, что сам он относился к детям  равнодушно. Ну не замирало у него сладостно сердце при виде доверчиво распахнутых на весь мир наивных глазёнок или вымазанных шоколадом или мороженым донельзя довольных круглых мордашек! Что поделаешь, такой вот моральный урод! Это, наверное, потому, что сам Саня был единственным ребенком в семье, а единственные, как правило, всегда эгоисты, причем не осознающие своего эгоизма, воспринимающее эту свою черту характера как должное, само собой разумеющееся, что все  - ему и только ему. Повзрослев, такие как он, Епишев, прибавляют к своему эгоизму  еще и цинизм, наивно и самоуверенно полагая такую жизненную позицию надежной защитой от всякого рода житейских каверз.
Он вдруг сейчас вспомнил, что однажды, в первом, кажется, классе, попросил у родителей братишку или сестренку. Мать – это он помнил отчетливо, как будто дело было вчера -  покраснела и расстроилась (он тогда , конечно, не знал, что она, мать, и его-то еле-еле выносила), а отец нахмурился и, присев перед ним, строго и серьезно спросил: а зачем, Сань? Ведь с братишкой или сестренкой делиться придется. И не только игрушками, но и мною, мамой, бабушками и дедушками, и всем-всем-всем остальным. Тебе это надо? Нет, не надо, ответил он тогда. Не хочу. А можно, чтобы не делиться? – все-таки спросил он тогда. Папа развел руками: нет, Сашок, тут надо конкретно выбирать -  или-или… С тех пор вопрос о
братьях-сестрах в их семье больше не возникал. По крайней мере, с его стороны.
И вот теперь, глядя на эти напряженно-радостные детские лица, он вдруг подумал: а, может, родители были правы? Нет, если бы мать была здорова, то их семья вполне смогла позволить себе и двух, и трех, и больше детей. Потому что жили относительно обеспеченно и даже по тогдашним социалистическим меркам богато: отец – зам директора завода, один дед – завотделом горкома партии, другой – командир воинской части, бабки шустрили в торговле, и тоже не на рядовых должностях. И вот какая несправедливость: они, богатые, могли себе позволить – и не могли. А голытьба беспартошная ( при социализме тоже была голытьба!), которая на одних картошке и хлебе всю жизнь сидела, трусы и телогрейки по очереди носила, та наоборот, безостановочно и даже как-то с удовольствием плодилась и размножалась. Впрочем, понять люмпенов было можно: накашляли с десяток пацанов-пацаненок -  и поплевывай спокойненько с высокой колокольни, живи себе, не мудрствуя, за счет детских пособий (с этими пособиями тогда, надо отдать должное, было строго. Отдай – не греши). Опять же если кто из этой оравы надоедал – в детский дом его! Там если не особенно-то и приласкают, то обязательно накормят-напоят, оденут-обуют и спать положат. Знали: Родина-мать своих детей не даст в обиду! Опять же государство было богатое, ни от кого не зависимое, и главным его богатством были (ну пусть не были, но все-таки считались) они, дети. А богатство, понятно, надо беречь, лелеять, приумножать и хранить в надлежащей упаковке. Конечно, от хранения и подворовать можно, невелик грех, но опять же главное чтобы от твоего щипка богатство не страдало. Диалектика! Единство и борьба! Это вам не фу-фу на фо-фо!    

- А сейчас Юра Фокин прочитает стихотворение собственного сочинения! – все так же торжественно и гордо объявила ведущая следующий номер, чем и вывела его, Епишева, из его задумавшегося состояния.
Из-под пальмы, выполняющей сегодня роль концертной кулисы, вышел высокий кудрявый подросток. Он явно отрепетировано вставил вперед правую ногу и с некоторым даже распевом начал:

Ах, этот вечный изумруд
                             Всегда в стихах зеленых трав!
                             Зеркальный, вечный тихий пруд
                             В кольце лирических оправ!

                             И небо, словно бирюза,
                             И вечное дыханье роз,
                             И эта вечная гроза
                             С докучной рифмою угроз!


Епишев обалдело раскрыл рот. Нет, это он сегодня очень удачно сюда зашел! Вот ведь, не оскудевает земля российская талантами! Какой хороший мальчик! Прямо точь-в-точь как в анекдоте про Владимира