навсегда. Соседи по купе разложили на столе еду и предложили мне бутерброд с колбасой. Я отказалась, вышла в коридор и открыла книжку. От нее пахло мышами и сыростью. Убористым, девическим почерком в ней были записаны стихи. Мне они не были тогда известны. Выцветшие чернила усиливали их очарование.
Там начало конца, где читаются старые письма,
Где реликвии нам, - чтоб о близости вспомнить, - нужны.
Я перевернула страницу:
Там начало конца, где, не выдернув боли вчерашней,
Мы, желая покоя, по-дружески день провели.
Еще поворот:
Там начало конца, где желая остаться глухими,
В первый раз свое горе заткнули мы криком чужим.
Четвертая страничка:
Там начало конца, где, на прежние глядя портреты,
В них находят тепло, а в себе не находят тепла.
Пятая:
Но жаль - я не знаю такого рецепта,
По которому можно, как вещи, любовь сторожить.
Потом, почти двадцать страничек были пустыми. Затем следовали строки:
Ах, верба, верба, моя верба,
не вянь ты, верба, погоди!
Куда девалась моя вера -
остался крестик на груди.
Потом шли записи о каких-то людях, кино, погоде, рисунки на полях. Последней записью было:
«Труднее переживать несбывшееся, чем несбыточное».
И дальше несколько пустых страниц.
Я захлопнула книжку и выглянула в окно. Ветер вздувал голубые занавески. Поезд несся вдоль насыпи. За нею колыхались степные травы. Звезды горели в небе, и душа моя стремилась к ним. Укладываясь спать, я заглянула в синий пакет. С розой все было нормально.
- Как съездила, дочка?- спросил папа.
- Все хорошо, - ответила я. – Кстати, ты не знаешь, чьи это стихи? – И я прочитала ему строчки из книжки, более чем уверенная, что он не ответит.
- Симонов и Ахмадулина, - без запинки выпалил мой папа-физик. - А что?
Почувствовав легкий укол самолюбия, я пробормотала: «Спасибо. Просто так спросила» и отправилась размещать розу. Ей приглянулось северо-восточное окно. Когда на розе появились бледно-кремовые бутоны, духи, действительно, были не нужны. Вера была права! Запах в комнате пропитывал вещи и преследовал на улице! От него было весело на душе, и чуть кружилась голова. И Верина книжечка уже не пахла мышами.
Розе была отпущена долгая жизнь. У меня было потом много роз, штамбовых, полиантовых, плетущихся. Но ни одна из них не пахла так пронзительно, так невыразимо прекрасно.
«Труднее переживать несбывшееся чем несбыточное». Эти слова не давали мне покоя. Я думала о них со смутным чувством тревоги. Может, потому что они завораживали непонятностью. А может потому, что мера скорби еще не была определена для меня и радость бытия была огромна. Так пусть же ни у кого из нас не будет несбывшегося! А несбыточное, оно и есть несбыточное. Грустить о нем не стоит.
Жизнь покатилась стремительно. Рваная, жестокая, единственная наша жизнь уносила в дальние дали город С. с тремя его достопримечательностями, шалую, чудесную мою юность, и кладбищенского сторожа Веру, первой заметившей, что я могу нанизывать слова на нитку памяти…
