Новая белая кормушка сияла на утреннем солнце. До верху наполненная отборным элитным зерном, она, словно магнитом, притягивала к себе всю птичью живность большого двора.
Первым к кормушке подошел гусь. Гусь был старый, с порыжевшими проплешинами на голове и крыльях. Вытянув длинную шею, гусь попытался критически осмотреть её, дабы своевременно доложить и обязательно указать, что следует исправить и, что следует переделать правильно. Окружающие немного побаивались гуся. Удивляло и настораживало всех то, как смог он столько продержаться. Ведь знавал двор весьма голодные годы, когда не было буквально ничего, и выжить в тогдашних непростых условиях казалось невероятным, особенно сейчас. Но гусь выжил и до сих пор продолжал здравствовать. Иногда, под хорошую закуску, гусь начинал рассказывать о таких далёких временах, что страшно было и подумать, о временах, когда и кормушек то самих не было, а зерно бросали куда попало, прямо на землю, и надо было самим в дождь и снег, в холод и жару его собирать, копаясь в грязи. Слава Богу, те лихие времена благополучно прошли!
Затем появился индюк. Важный и толстый, с большим красным хохолком, он гордо шествовал по левой от кормушки стороне двора. Прикрывая клюв распухшим от жира зобом, он что-то говорил, идущим за ним, индюшкам. Говорил что-то, несомненно, умное и поучительное. Индюшки, широко открыв клювики от услышанных сентенций, дружно хлопали крыльями.
Почти одновременно с ним во дворе появился селезень. В разноцветном ярком оперении, он так громко крякал, что его было слышно даже в самых отдалённых уголках двора. Утки все серые, как на подбор, шли молча, опустив головы, не глядя на вожака. Они шли на голос, его голоса для них было достаточно. С неудовольствием взглянув в сторону индюка, своего кровного врага, селезень, по-утиному переваливаясь, заспешил к кормушке.
Но больше всего на этом дворе было кур. Кур было великое множество. Куры были везде. И курятника явно на всех не хватало. Куры неслись,где попало: в куче залежалого сена, под крыльцом дома, в яме, где летом валялись свиньи. При всём при этом они не вели себя, как, казалось бы, положено было вести себя нормальным пернатым. Это не была хорошо организованная стая, стая, подчиняющаяся одному единственному уважаемому вожаку, который, следуя своему внутреннему компасу, верно ведёт родичей к новым богатым едой угодьям. Нет, они, скорее, напоминали стадо. Шатающееся, постоянно разбредающееся в разные стороны стадо, которому нужен не лидер, а пастух с кнутом. Да, и не было у них одного единственного вожака. На верху, на заборе сидело два петуха, вернее, петушка, маленькие, какие-то уж больно неказистые, до невозможности сердитых петушка. С подозрением глядя друг на друга, петушки внимательно следили за своим стадом. Время от времени то одному, то другому удавалось забраться чуть выше своего друга-соперника, тогда этот, временно победивший, начинал громко кукарекать, что заставляло другого поспешно лезть вверх и, тоже, начинать кукарекать во весь голос. Как этим двоим, невзрачным и не очень умным петухам, удавалось «окучивать» огромное стадо кур оставалось загадкой.
Новая замечательная кормушка заменила старую, почерневшую и всю в выщерблинах от долгого употребления. Хотя она и отжила своё, но её не выбросили, а, на всякий случай, отложили в сторону, подальше к забору. Вокруг неё, выискивая завалявшиеся между досок зернышки, собрались «отщепенцы». Так домашняя птица называла всяких там воробьёв, галок, да прочею приблудную пичугу. Здесь всем верховодил голубь. Его постоянный обвинительный клёкот требовал справедливого питания для всех имеющих крылья. «Отщепенцам» это очень импонировало. Почему-то они считали себя народом, а народ, как известно, всегда прав. Иногда голубь подбивал пару-тройку «отщепенцев» на бучу. И пока те орали о «правде жизни», сам, под шумок, выхватывал у зазевавшихся, с той или другой стороны, зерно и прятал его, в только ему известное место. С этого промысла он жил неплохо и в полном достатке.
Птицы ели, жирели, галдели, снова ели, снова жирели, и снова галдели. Время от времени они испражнялись.
Так уж устроена была их анатомия. Ничего кроме жрать, орать и гадить они не умели. Гадили птицы много и везде.
Чтобы не утонуть в своих нечистотах приходилось звать людей. Птицы вполне искренне полагали, что люди для того и существуют, чтобы убирать за ними. Люди приходили, убирали помёт, чистили клетки, наливали в поилки свежую воду, наполняли кормушку едой и уходили.
У людей была своя человеческая жизнь.
