Физика без лирики

А отвезли - и смех и грех - в проктологический центр. Через задницу, что ли, камень из почки тащить? Впрочем, через неё, родимую, у нас и при коммунистах частенько бывало. Но беспредела садистского, циничного - нет, не припомнит Григорий Эдуардович, слово верное. И Скорые ездили, да.
Зачем он, Григорий Эдуардович, остался? Зачем не сбежал, не спрятался в своей, с матерью на двоих, двухкомнатной скорлупке? Дело-то уже сделано, горят машинки господские. Беги, прячься, от тебя теперь ничего не зависит. Зачем?
Ну а что: на войне как на войне. То ли ещё будет, это лишь самое начало. Значит, надо тренировать волю. Будто новобранец в окопе под танками. Все трудности впереди, ведь, право слово, не ради удовольствия полюбоваться их ополоумевшими рожами он всё это затеял. Хотя да, удовольствие тоже есть. Растекается по телу тонкими блаженными струйками. Наперегонки со страхом - словно соревнуются они. Григорий Эдуардович даже не подозревал, что бывают такие чувства. Как на охоте, - подумал он, ни разу на охоте не бывавший. - Наверное. На тигра или на медведя. Или даже на крокодила где-то в болотах Австралии. Когда неизвестно ещё, охотник ли ты, жертва ли. Ты или тебя? Повесишь над камином шкуру или будешь сожран на ужин.
«Пень горелый! Похоже, ужин». - Внутри напряглось. Блаженные струйки застыли и, словно проволокой, оплели руки и ноги. Даже лёгкие, казалось, прихватило, и те отказывались делать вдох. В возникшем оцепенении стало слышно сердце. Одно оно, глупое, почему-то не ведало тревог и продолжало своё мерное тук-тук. Разве что громче обычного. Или так просто казалось в сгустившейся вдруг тишине?
Двое братков отделились от снующей в углу двора толпы и направились в его сторону.


Как он оказался дома, прильнувши лбом к оконному стеклу на кухне, он не помнил. Ума хватило не включать свет. Руки машинально ощупывали саднящие, мокрые и в песке, колени. Значит, покинул „поле боя“ ползком, позорно, на карачках. Хотя, почему это позорно? Скрытно! Как настоящий диверсант-лазутчик. По-геройски, не выдав себя и дислокации основных сил.
«Кого я обманываю! - в отчаянии подумал он, - какие основные? Какие, вообще, у меня силы?!» Хотелось завыть. Не от страха даже, что сейчас придут и разорвут. От обиды. Обиды на самого себя, за свою трусость, за одиночество, за бессилие.
- Гришенька, что случилось?
Свет за спиной вспыхнул, заставив вздрогнуть. Григорий Эдуардович быстро обернулся, вскочил, замахал предостерегающе руками. Поздно.
«Ну вот её-то каким ветром сегодня занесло?!» Маминого присутствия сегодняшняя „спецоперация“ не предполагала. Маму, молодую пенсионерку, продолжающую преподавать русский язык и литературу в вечерней школе, не загружали обычной для учителей летней хозяйственно-бытовой рутиной и после проверки экзаменационных сочинений милостиво выпроваживали в отпуск аж до самого сентября. Мама жила на даче, в городе появлялась наездами, изредка: помыться, получить пенсионные гроши на почте да прикупить чего-нибудь „экзотическое“, чего в дачном магазине днём с огнём не найти.
- Сынок, что с тобой? - продолжала причитать мама, - почему ты в таком виде? Где ты был? Я вся извелась.
«Я уже взрослый человек, ма, - хотел было ответить Григорий Эдуардович привычной фразой, но запнулся на полуслове. - Не время для препирательств. Вдруг они заметили в какой подъезд я вошёл. Вычислить квартиру дело пяти минут. Я - ладно, заслужил. Но мама. Мама ни при чём!»
Он тут же нашёлся, как выйти из положения с минимальными потерями, с одной стороны не вдаваясь в долгие и очень несвоевременные объяснения, а с другой - продолжая контролировать ситуацию, казалось, уже безнадёжно вышедшую из-под его контроля: - Я, ма, потом. Я побегу, ма. Видела там чего! - он кивнул на окно. - Я помогать, я быстро, ма…


«Аника ты воин! - порядком успокоившись, почти ласково корил себя Григорий Эдуардович, вглядываясь вниз, в кое-где освещаемый редкими уцелевшими лампочками двор. Окна близлежащих домов, правда, по такому случаю зажглись почти все. Но в электрическом свете не было необходимости: ночи в июне настолько коротки, что едва проводив закат, впору было встречать рассвет. Сейчас, в разгар ночи, серели сумерки. Григорий Эдуардович во двор, конечно, не пошёл. Стоял на лестничной площадке у окна и „контролировал ситуацию“. - Храбрый портняжка! Семерых он. Одним ударом, мля! С такими нервами тебе носки вязать, а не бандюков жизни учить. Отошли двое отлить, а он, блин, сам в штаны наделал!»
Никто его, разумеется, не искал. Убить наверняка хотели, и наверняка убили бы, особенно вон те, банда дуболомов в кожанках, особенно попадись он сейчас, под горячую руку. Но разве мог кто-то из потерпевших подумать, что поджигатель - вот он, дотянись только рукой и пережми сонную артерию - вот он, тёпленький, собственной персоной, елозит мокрыми кедами по бетонной площадке, елозит и шепчет что-то помертвевшими губами - вот он, тщедушный злодей, всего в полусотне метров у тебя над головой. И вот этот вот - хлипкий, жалкий лох с трясущимися пальцами и в рваных портках - твой обидчик? Быть такого не может!
Где живёшь не воруй. Это древнее как мир криминальное правило известно всем преступникам и всем стражам порядка во всём белом свете.
На это и был, собственно, расчёт. Злоумышленник, по прикидкам здравомыслящих людей (ну, и нелюдей тоже), отсверкав пятками с полкилометра или прыгнув в тачку за углом, должен был уже переводить дух далеко-далеко отсюда. Так им полагалось думать.
И хорошо в этом его, Григория Эдуардовича, раскладе - всё. Почти всё. Жертвы на виду и про них заранее всё известно. Телеграфное агентство „Одна Бабушка Сказала“ своё дело знает туго. Транспортная проблема тоже отпадала сама собой. Машины у Григория Эдуардовича отродясь не бывало, а далеко ли нашагаешь на своих двоих? Можно бы привезти с дачи велосипед, но он, опасался Григорий Эдуардович, как раз привлечёт больше внимания.
И, наконец, главное: на него не подумают. Ведь только мальчишки могут хулиганить в собственном дворе. А он солидный человек средних лет, степенный, с портфелем. Его знают, его уважают, с ним здороваются. А родители двоечников даже лебезят и краснеют. И поджигают-то в их дворе не урны, не мусорные баки, не почтовые ящики. Гореть будут дорогущие Мерседесы, а это вам не шуточки.
Единственный минус, но, правда, очень существенный: его могут случайно увидеть за „работой“, а это - в данном положении вещей - катастрофа. На другом конце города он - один из миллионов, а здесь, под своими окнами - опознанный преступник. Там убежал и был таков, а тут - беги не беги - да куда ты нахрен денешься. Но вывод из этого только один: надо быть готовым и к этой случайности. И принимать меры. Не зря же он образованный человек. И не зря читает детективы.
И вообще, решил Григорий Эдуардович, надо сделать, чтобы все думали, будто орудует целая банда. Большая, хорошо организованная шайка рэкетиров-отморозков. Бывают такие шальные да залётные, Григорий Эдуардович слышал: никто-то их не знает, никаких-то преступных авторитетов они не уважают, никому-то дань в общак не платят. Плюют на всех, одним словом, и, знай, беспредельничают.
Поэтому первым делом, за два дня до первичного Акта Устрашения, как его окрестил в своих планах Григорий Эдуардович, весь двор любовался яркими гуашевыми надписями на стёклах приговорённых автомобилей. Тексты немного разнились  друг с другом:  Григорий Эдуардович нарочно писал несколькими цветами и даже старался с ошибками, и чтоб почерк отличался. Но смысл надписей сводился к общему: мол, сволочь, надо платить по долгам. И точка. Бабушки на лавочках, конечно, судачили, одобрительно поддакивали и косились вслед ославленным нуворишам, но в целом двор воспринял „художественную инсталляцию“ спокойно. Ну - будто шахтёры касками по брусчатке у Кремля постучали или пенсионеры с портретами Сталина прошлись мимо Смольного. Привыкли давно - никого особо не удивишь.
А зря, - уже совсем невозмутимо, философски даже подвёл итог сегодняшнего мероприятия Григорий Эдуардович и прикрыл окно. Первое действие „марлезонского балета“ подходило к концу. Пожарные сматывали шланги, Скорая давно ретировалась, так и не склонив своего пациента к госпитализации, соседи, качая головами, расходились. Милиция дружественным визитом не осчастливила.
Внизу хлопнула дверь. Григорий Эдуардович зачастил по ступенькам на свой этаж. Встречаться с кем-то из соседей не было желания.
Объясняться с мамой долго не пришлось. Убедившись, что с сыном всё в порядке, она безмятежно уснула.

Зато двор наутро гудел будто осиное гнездо. Был выходной, и соседи высыпали на улицу как никогда охотно. Кто-то, в основном небритые личности в майках и трениках с коленями-пузырями, ухмылялись; не отваживаясь, впрочем, ухмыляться в лицо погорельцам. Кто-то помогал: кто бескорыстно, от души, кто с умыслом, надеясь, что вдруг чего-нибудь перепадёт с барского плеча за их старания; ну не сейчас, может, сразу - может, в будущем. Работа кипела. Закопчённые останки погружали на эвакуатор и куда-то увозили.
- На экспертизу, видать, - послышалось за спиной. Он прислушался. Подошёл ближе.
- Доброго утречка, Григорий Эдуардович, - вразнобой поприветствовали соседки. - Присаживайтесь, в ногах правды нет.
- А где ж она нынче есть! - встрепенулась тощая, как балтийская килька, баба Вера.
- Ага. Ага. Дожили ж ведь, - дружно закивали товарки по лавочке. - Это где видано? Средь бела дня людям машины жгут ни за што, ни про што.
- Дотла, прям, дотла, ай-яй…
- Вот и я говорю, чего там уже экспертировать? - продолжила свою мысль признанная болтушка, Татьяна Семёновна из дома напротив, - когда одни угольки остамши? Ясно дело, бандиты подожгли.
- Да он, этот-то, татарин скуластый, и сам кого хошь прирежет. Ясно же, бандюган, клейма ставить негде.
- Сашку-то, рыженького, я вот с таких пор знаю . Честный ведь мужик был, работящий. В проектном, как его... гипро... в институте, в общем. А эти, - Татьяна Семёновна презрительно цыкнула, - понаехали…
- Ага, Семёновна. Эти понаехали, а милиция, прикинь, так и не приехала. Дожили. Нас тут всех скоро, как курей, по головке тюк, и ага - привет. А эти у себя только водку в отделении жрут.
- Спохватилась! Ты вспомни, когда в последний раз у нас тут милицию видела?
- Так у них вечная отговорка: то машина сломана, то на выезде, то бензина нет. А пёхом-то им недосуг, баре прям.
- А я-то, я-то - помните бабушку из моего подъезда с первого этажа? Хроменькая, лет восемьдесят бабуле. Так этот вот, румяный, вон, вон, Пашка вроде - он внук её, представляете? Напился как-то и из дома выгнал. Родную бабку, это кому сказать! Она ко мне, аж на пятый, представляете. Я в отделение звонить, а они меня матом, представляете?!
- Да неужто? По телефону?
- Матом, матом, чистейшим матом, вот те крест! Трёхэтажным! Защитнички, боже ж ты мой! Куда Ельцин тока смотрит? Бабулю до утра приютила, пока внучок гулеванил с дружками. А что делать?
- Да уж. Когда они нас наконец в покое оставят? Я, бабы, слыхала - правда, нет? - в Москве бандиты себе отдельную деревню, аль посёлок даж, отстроили. И богатеи эти с комсомольцами бывшими там же. Живут себе в теремах, там промеж собой выясняют, кто кому чего должон, а к честным людям не лезут.
- Вот и