Мальчик и кукурузник.
Мальчик с уважением смотрел на самолет. Самолет был более настоящий, чем те, на которых мальчик летал до этого. Те были огромные и алюминиевые, искусственные какие-то; а этот был как лодка – деревянный и фанерный. Во всяком случае, так казалось.
Мальчик вообще уважал самолеты. И они его уважали. Между ними уже зарождалась не то что бы любовь, а скорее дружба, греки бы сказали – любовь-филио. Любви более глубокой, любви-проникновения в сокровенные миры друг друга у мальчика с самолетами не получалось; ему не нравилось внутри самолета все – и по виду, и по запаху; самолеты так же не любили того, что у мальчика было внутри – не по запаху, не по виду. Поэтому они просто уважали друг друга как разноприродные личности.
Уважая самолеты, мальчик их никогда не трогал. Он не хотел и окрика услышать от технических людей, и понимал, что некрасиво трогать спящего льва. И от этого взаимное уважение только росло.
Самолеты показывали мальчику, как они разгоняются, неприметно покидают асфальт и прячут колеса в крылья. Облака и просторы, солнце пасмурным днем - были неинтересны мальчику, он видел такое часто; а вот вход и выход колес – это было зрелище. Оно стоило того, чтобы мужественно перенести дальнейшие муки. Самолеты мальчика дружески качали, а того рвало – и через много часов после посадки рвало, при одном лишь воспоминании о запахе салона. Так, задолго до взрослой жизни, мальчик познал действие похмелья.
Полет на этот раз случился внезапно, по грустным причинам. Нужно было забрать маму из областной больницы; та перенесла ужасную болезнь и тяжелую операцию. Отчим собрался было на автовокзал – но кто-то отсоветовал: дорога – 180 км, ямки, тряска, четыре часа тяжелой дороги. Билетов может не хватить. А самолеты летают часто и быстро. Так мальчик попал на аэродром малой авиации.
В очереди на посадку чей-то голос сказал, что в самолете пить нельзя. И даже заносить с собой в салон. Зря голос не сказал, что и перед полетом пить нельзя. Мальчик выпил весь томатный сок, что взяли в дорогу - чтобы не выбрасывать; очень скоро он увидел этот сок снова – и тот по цвету не изменился.
Кресел в кукурузнике нет. Есть откидные от борта аскетичные седалища; к ним люди крепят себя ремнями. Без ремней в кукурузнике никак нельзя; полет на нем равен опрокидыванию автобуса. Немногие пассажиры расселись – спиной к борту, лицами друг к другу. Расставили сумки рядом; люди полагали, что в полете они смогут в них покопаться. Все, кроме летчиков, летели в первый раз – это можно было понять как потому, что они по доброй воле зашли во внутрь кукурузника, так и по последующей истерике.
Быстренько прошли двое бодрых летчиков. Летчики улыбались. Мальчик смотрел в мутное окошко на крашеные крылья и тросики стяжек. День был тяжелый, он прошел в автобусах, больнице, снова в автобусах – и казалось бы, наступила эмоциональная усталость и даже отупение. Но самолет – это не автобус. Тем более кукурузник. Он даст встряску всем!
Мир изменился. Из чахлого, неяркого и замызганного он стал катастрофой. Летчики включили двигатель.
Шумоизоляция кукурузника продумана так, что весь грохот, который есть снаружи, она собирает внутрь. От этого те, кто видит его летящим, не считают его особенно шумным самолетом; те же, кого судьба заставила войти в его жестокие недра, отныне шумами не считают ничего.
По борту пошла вибрация – злая, жесткая, всеобщая, нарастающая. Все, что было в организме у мальчика, захотело поменяться местами – косточки, органы, зубки. Так, задолго до взрослой жизни, мальчик познал действие отбойного молотка.
Как взлетел самолет – никто не заметил, по тому что в кукурузнике есть только два состояния: двигатель выключен (все хорошо) и двигатель включен (все плохо).
Сразу же начались провалы. Позже мальчик узнал, что летчики кукурузников пьют водку и лихачат, но в том полете причина была, другой – обыкновенный на полуострове Мангышлак ветер. В Москве есть штормовые предупреждения, затем сам ветерок, поваленные деревья и прочее. На Мангышлаке же бывают обычные пылевые бури, и никто не считает их происшествием особенным. Просто сметают с подоконников песок – он через щели проходит как-то. Просто смотрят в окна на летающие высоко в небе картонные ящики. Или улыбаются школьнику, прижатому порывом ветра к забору из сетки-рабицы; нога поднята для шага, ранец увеличивает парусность, глаза зажмурены, рот стиснут… Весь в битве со стихией! Лик воина в такие моменты держит удары песчинок и камушков, поднятых вихрем. Так, задолго до взрослой жизни, и мальчику приходилось познавать нежною кожею своею действие пескоструя.
Видимо, такой вот ветер носился над плешивоголовым Мангышлаком и в тот день, когда мальчик по горькой нужде познавал ежедневную жизнь кукурузника. Едва самолет заболтался, пошли просьбы пассажиров лететь мягче – тут и женщина больная, и мальчику плохо. Просьбы-то пошли, но не в том формате, в котором внутри кукурузника мыслящие существа могут достигнуть эффекта обмена информацией. То есть, бедные люди честно делали все, что умели и к чему привыкли: они раскрывали рот и изо всех сил издавали звук. Но выходило обратное: не их звуки входили в пространство салона, а наоборот – кукурузник вставлял в них свой звук, радуясь новым тихим полостям.
«Крики» стихли. Но муки и страхи – нет. Оставался вариант отстегнуться и проползти в кабину, чтобы требовательно стиснуть ботинок летчика. Хорошо, никто не решился: портфель, стоящий на пороге в кабину, медленно пролетел мимо всех в хвост. Остальные вещи к концу полета собрались там же и сжались, как барашки в грозу.
И до сих пор мальчик помнит этот портфель, беззвучно плывущий мимо страдающих лиц.
Полет продолжался. С условиями его понемногу смирились все. Был найден способ оповещения: мимикой и жестами. Конечно же, лица были подвержены вибрациям и перегрузкам, и подчинялись больше воздействиям внешним, а не импульсам мозга – но руки не всегда вцеплялись в подлокотники и кое-что успевали. Люди передали друг другу пакетики и углубились в себя.
Мальчик впотьмах разглядел, что томатный сок не изменил окраски. Сок выходил нерегулярно, а со своей личной, непредсказуемой частотой – но без длинных перебоев. Если бы мальчик знал азбуку Морзе, он бы прочел в послании сока что-нибудь ободряющее.
Мужественная мама в больнице натерпелась столько, что ни чему не удивлялась, недра кукурузника переносила как летчик и пыталась о ком-то заботиться.
За все время полета мальчик ни разу не возроптал на самолет. Он знал, что такое ветер, и как трудно против него идти; мальчик даже морально хотел кукурузнику помочь - и, быть может, молчаливой поддержкой его самолет был воодушевлен. Два часа кукурузник без устали бросался всей грудью на бурю; бросался отважно, как лев. И буря сдалась.
Посадка кукурузника должна считаться всегда мягкой – в сравнении с полетом. Спасатели открыли калитку, и бледнолицые страдальцы стали вытаскивать на свет Божий свои тела. Так из зинданов вылазят пленники; так выходят на солнце освобожденные заложники. Летчики улыбались.
Мальчик с уважением смотрел на самолет. Тот стоял, усталый и бесстрашный, и вместе со всеми приходил в себя. Ветер покачивал его и стоящего, но самолет уже ни на что не реагировал. Мальчик обошел самолет, осмотрел в нем все и остановился ближе к двигателю. От туда доносилось тепло – сердце льва еще не остыло.
Приехал автобус, но уходить не хотелось. Мальчик подошел к пропеллеру – и самолет дал потрогать себя. Пропеллер оказался шершавым и теплым, как нос большой кошки. Самолет был глубоко умиротворен; он готовился уснуть. Так засыпает победивший в битве лев. Оглядываясь, мальчик пошел к автобусу. Самолет с уважением смотрел на мальчика.
