3. Жизнь продолжается

Эх, если бы не шампанское!
Впрочем, обо всём по порядку.
День выдался на удивление солнечный. И это после затяжного дождя. Света было настолько много, что, казалось, на небе не одно, а сразу несколько солнц. Глаза так и норовили закрыться.

Однако то, на что они смотрели, не позволило им этого сделать. Очень уж оно было интересное.
Звёздно-полосатый стяг трепетал на фоне безоблачного неба. По залитой солнечным светом площади ровными шеренгами маршировали солдаты — много солдат, тысячи, десятки тысяч, а может, даже и миллионы. Квадратные подбородки, сурово сдвинутые брови, непоколебимо мужественные взгляды...
Так и хотелось на них смотреть, смотреть, смотреть...

А потом они как-то разом исчезли. Словно бы подёрнулись этакой рябью, ну, как вода от лёгкого ветерка, и... Всё! Ничего, что было прежде, не стало. Вместо марширующей солдатни, огромная — от горизонта до горизонта, от земли до неба — физиономия... Нет, пожалуй, не стоит её так называть. Всё-таки это лицо — благообразное, умное, с аккуратно зачёсанными назад волосами, совсем, между прочим, седыми, а глаза!.. Ух какие добрые у него глаза! Прямо сила света из них какая-то изливается, что ли. Изливается и как бы в мягкие такие пелены заматывает. Заматывает, заматывает, прямо и не шелохнуться... Да и зачем, собственно? Он же не с чёрными дурными помыслами, а от чистого-чистого сердца. Он же добра, света, любви всем желает.

Потом губы у лица зашевелились, и полилась вдумчивая обстоятельная речь.
В чём именно она заключалась (тоже, должно быть, в чём-нибудь хорошем), Константин не разбирал. Он был переполнен этим лицом до краёв, жил, дышал исходящим от него светом. И тем был полностью и безусловно удовлетворён.

А потом лицо сделало паузу, отчего Константину сразу же стало как-то тоскливо. «Ещё! Ещё!» — захотелось ему закричать, и лицо его ожиданий не обмануло.
Прекрасные, честные, добрые глаза как-то разом на него надвинулись, заполняя весь его микрокосм, а губы вкрадчиво-убедительно так произнесли:
— Америка юбер аллес!
После чего мужчина ему подмигнул — задорно так, по-товарищески, знай, мол, наших, дружок. Счастье наполнило Константина до отказа.
— Это же, это же... — хотел он что-то сказать, но так и не смог.

Мужчина между тем продолжал:
— Как в любом организме, так и в мире в целом всё существует по законам взаимовыгодного сотрудничества и безусловного подчинения низшего высшему. Да иначе и нельзя. Развалится ведь всё без должной координации. Ну вот сами-то посудите! Одна нога пошла вдруг налево, а другая — ха-ха-ха! — вверх! Смешно — да?! Или, к примеру, желудок вдруг заявляет — а не хочу я смородину есть, давайте мне железяки! Это что ж тогда получится? Пострадает не только сам желудок, но и весь организм в целом, каждая клеточка его возопит. Ведь верно же, да!? Поэтому согласованность должна быть во всём, координация, сотрудничество, причём каждого именно на том месте, которое ему определил бог. Мы, Америка, — голова; вы, Россия, — желудок...
— Россия — желудок! Россия — желудок! — закричал Константин радостно. — Ур-р-ра!.. А почему? — поинтересовался он вдруг.
— Бог так определил, — сказал дядя Сэм со вздохом.
И было видно, что он с величайшей радостью бы всё поменял, но... Против бога разве попрёшь!? Что ты, даже и не думай! Нельзя!
Придётся свой крест нести до конца.
— Но почему, почему?! — заводился ни с того, ни с сего Константин.

Лицо дяди Сэма становилось всё серьёзнее и серьёзнее.
— Такая, значит, тайна сего века, дружок. И ничего тут мы с тобой не поделаем. Мы можем её лишь принять и носить, как благословение, либо отвергнуть, но всё равно будем её носить, теперь уже как проклятие. Одно лишь могу открыть. Завоевания американской демократии беспредендентны! Наши граждане первыми побывали на Луне, наша армия разгромила фашизм, спецслужбы — коммунизм и террор, медицина — СПИД и атипичную пневмонию. Я уже не говорю про нашу конституцию, которая не имеет аналогов в целой вселенной — доктор Азимов это очень убедительно доказал. Поверьте, если вы с чистым сердцем примете от нас наши образ и подобие, то уже через каких-то сто лет сможете, наконец, вырваться из тисков средневековой ментальности к вершинам подлинной демократии: свободе слова, вероисповедания, истинно-демократическим выборам в органы власти. Имперские амбиции будут погашены навсегда, образ мирового жандарма навек упразднён. Лесбиянок, гомосексуалистов станет значительно больше, нанайцы покинут Сибирь. Разве это не прекрасно?! И всего-то для этого надо — ввериться, ввериться нам без остатка, так, как, к примеру, вверяется без остатка ребёнок любящим его родителям. Мы — голова, нам по предназначению открыто богом всё, что он имеет в промысле здесь, на Земле. Вы же — желудок, ваше дело — выделять желудочный сок и снабжать нас качественным продуктом — нефтью, газом, алмазами. Ну, вы понимаете...

— Мы не желудок! — вскрикнул вдруг Константин. — Мы — сердце...
Дядя Сэм укоризненно покачал головой. Он хотел было сказать что-то ещё, но тут Константин проснулся. Сердце у него колотилось так, что, казалось, выскочит вот-вот из груди. Всё тело покрывал липкий горячечный пот.

Ему показалось, будто в последний перед пробуждением момент у астрального проповедника выросли рога, а нос стал похожим на свиной пятачок.
Бр-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р!!!




Ничего спросонья не соображая, он сел на кровати и огляделся по сторонам. На тумбочке горел ночник, который он забыл вечером выключить. Где-то в полутьме тикали невидимые ходики. Лежавший в ногах Самвэл, чутко отреагировав на пробуждение хозяина, приподнял голову и вопросительно на него уставился.
Светало. За окном отчётливо просматривались застывшие от атмосферного бездвижья ветки.

— Господи! Ну и приснится же! — пробормотал Константин, приходя постепенно в себя. — А всё эти эксперименты проклятые!.. О-хо-хо!
Кот, приняв эти фразы за сигнал к действию, с готовностью вскочил, зевнул во всю пасть и, выгибаясь, сладострастно так потянулся. После чего уставился опять на хозяина.
— Что, проголодался? — спросил тот с неудовольствием.
Кот сейчас же подмурлыкнул — в том, мол, смысле, что да, очень даже проголодался.
— Всё бы тебе жрать, — проворчал Константин. — И куда только в тебя помещается!?.. О-хо-хо!..

Он встал и, потирая ладонями бока, вышел на крыльцо. Тишина на дворе стояла необычайная. Замершие в неподвижности розы казались искусственными. Небо на востоке наливалось солнечным светом. Ещё и пяти, наверное, нет.
Воздух был холодным, и бегать не хотелось совсем.

Да в конце-то концов, подумал Константин тут. Не каждый же день... надрываться, в самом-то деле. Надо же и... чередовать, перерывы всякие делать. Отдых — нагрузка, отдых — нагрузка. А то ведь так и обессилеть можно... Воды вот ещё вечером не набрал... Хм, опять меня змей соблазняет.
Самвэл, мурлыча, мягко тёрся о его ногу.
Ладно, решил Константин наконец. Не буду сегодня, пропущу, а вот завтра — спуску себе не дам... Курсовой у меня тут ещё.
Зевая, он поплёлся обратно в спальню.
Спать, однако, уже не хотелось. Провалявшись минут пятнадцать, он встал опять и стал одеваться. Кот сейчас же засуетился подле него снова — глаза у него были какие-то безумные.

Застёгивая на рубашке пуговицы, Константин какое-то время молча на него смотрел, потом сказал:
— Ты как к кильке в томатном соусе относишься?
Кот сейчас же подмурлыкнул, что ко всему съедобному у него отношение только одно — очень даже положительное.
— Ещё бы не положительное, — проворчал Константин. — Я бы и сам... не отказался... Эх, что бы ты без меня делал!? С голоду бы, наверное, помер... Надо бы тебе, братец ты мой, мышей научиться ловить.

Тут он вспомнил вчерашний обед у Василия: котлеты, пюре, наваристый борщ. И судорожно вздохнул. И почему в мире всё... периодически так устроено? Нет чтобы одноразовость какая-нибудь была. К примеру, хотя бы в главных вопросах. Наелся, к примеру, один раз и — на всю жизнь, плотненько так, чтобы, значит, до самого исхода хватило — летального, разумеется, лет так через девяносто. И — живи себе, радуйся.
Хм, котлеты.

Котлеты — это хорошо. Может, у них там ещё...
— Нет! Нет! — закричал он тут во весь голос. — Никаких больше визитов! У меня же курсовой послезавтра. — Он представил разгневанную морду стегозавра Кузьменко и вдруг с предельной ясностью осознал, что за оставшиеся два дня ему с курсовым ни за что не совладать. За три ещё куда ни шло, а вот за два — нет. Дёрнула же его нелёгкая на этот вчерашний эксперимент. Хорошо хоть живой остался. И рост вроде бы сохранил. Очень бы они странно, в противном случае, со Светланой смотрелись.
Светлана! — сверкнуло тут у него в голове. Мы же с ней о свидании на вчерашний вечер договаривались. Ай-яй-яй! Как же это я забыл!? Злится теперь, наверное, на меня. Да нет, не должна. Понимает же, что у меня курсовой.
Может, к ней на завтрак махнуть?!

Тоже, откровенно говоря, не выход. Вот если бы вечером. Или мама была у неё какая-нибудь другая. Мама у неё самых, что называется, честных правил. Гулянки — до десяти, спиртного — ни капли. Вообще-то правильно, только напрягает своими принципами иногда. Утренние же визиты она просто не понимает. Люди же на работу, однако, собираются — что это у вас, молодой человек, за манеры такие?! Моя Светлана... И т.д., и т.д., и т.д. Эх, Даруму бы на неё напустить!
Однако как же быть с курсовым?

Тут лицо у него посветлело — глаза расширились, рот приоткрылся. Сердце же застучало так, что стало ясно — ещё секунда, и оно выскочит-таки из груди.
— Клянусь черепом Архимеда! — прошептал Константин потрясённо. — Вот так находка! Это же!.. Это же!..
Он не договорил, вихрем сорвался с места, выбежал во двор, там он вдруг, словно бы о чём-то вспомнив, остановился, вернулся обратно в дом, сунул Самвэла в пластмассовую корзинку и снова выбежал вон.
— Ну, Василий! — крикнул он на ходу. — В это раз ты от меня не отвертишься!




Что бы там ни говорили заклеймённые исторической правдой капиталисты, а дружба — это лучшее, что изобретено человечеством в сфере общественных взаимоотношений. А почему? Да потому, что дружба даёт шанс проявить всё то лучшее, что у нас есть. Это, конечно, в первую очередь долг, но не в последнюю и свобода — для чести, для служения, для радости, ну, в том смысле, что всё, оказывается, можно сводить не только к самоутверждению и деньгам, но и к ценностям, которые вечны!
Да!

Железный восклицательный знак!
— Василий, Василий, — бормотал Константин, как мантру, едучи в громыхающем трамвае. — Только бы ты, дружочек, никуда не уехал. Ни в прошлое, ни в будущее, ни в Грушевку эту свою, где у тебя, говорят, полигон...
Василий, к счастью, был у себя.
Дверь его избушки была распахнута настежь, и за ней стояла непривычная тишина. Константин вошёл. И сразу же увидел своего приятеля — тот сидел на стульчике и огромным кухонным ножом чистил картошку, ничтоже сумняшеся бросая кожуру прямо на пол.
— Приветствую вас, благородный дон, — сказал Константин церемонно.

Василий, казалось, ничуть не удивился.
— И вам того же, и вам, — откликнулся он, покосившись через плечо на вошедшего.
— Завтрак готовите?
— Он самый.
— А как же вчерашние