Хлеб и селедка.

- Сам я из инвалидного дома. Я там живу. Там мне хорошо. Меня сестра туда определила. Там у меня все есть. Начальство идет на встречу. А теперь вот я в дороге. Я с похорон еду. На похоронах был. Племянник умер. Сейчас я возвращаюсь. Все у меня есть. Только боюсь вот – денег мне в поезде не хватит. На хлеб. И – селедку…

Слово «хлеб» произносилось твердо, как правда горькой нужды; а вот слово «селедка» - с каким-то предвкушаемым блаженством.

Я и не заметил, как разговорился со своим собеседником. Слушать его было приятно – он был мирен и всем на свете доволен. Глубокая вера в человеческое добро (сестра похлопотала, определила); в заботу государства… для него, думается мне, на этих вещах и заканчивалась вся картина мироздания –  какое-то непоколебимое убеждение в мудром устройстве жизни передавалась и мне. Говорил он мерно, неторопливо, и вместе со мной водил взглядом по картинам на стенах.

Сидели мы и тихо беседовали на маленьком диванчике, в приемной Высокопреосвященнейшего Симона, митрополита Рязанского и Касимовского. (Тогда еще архиепископа, кажется). Я там был по каким-то хлопотам по какому-то реставрируемому храму; думал о своем и собеседника обязан был не заметить. Или сразу навсегда забыть – но вышло наоборот. Я навсегда запомнил этот разговор; более того – каждый раз, когда я вижу серый хлеб и селедку, я вспоминаю мудрое отношение к жизни у некоторых простецов, их искусство уметь радоваться маленьким радостям. Или спокойно смотреть в будущее при самых скудных гарантиях.

Мимолетный случай в жизни –  а остался в памяти прочно. Важное-то не помню; с трудом восстановлю свою биографию; позабывал все свои аварийные случаи на дорогах, когда стресс от возможности перехода в мир иной (с оставлением семьи без кормильца) доходил до ощущений физических –  словом, позабыл почти всю свою жизнь - а инвалида этого (вроде бы целого, наверное, просто хромого) –  запомнил, и все тут! Теперь, через двадцать лет, я понимаю, что тогда на одном диванчике сидели два разных мироощущения.

- Я уже обратно еду. Билеты у меня есть. И на поезд, и на автобус. Все купило начальство. В инвалидном доме. Снабдили всем. Все нормально. Только долго вот в поезде ехать буду. Опасаюсь – закончатся деньги. Мне немного надо. На вокзале сказали – Владыка Симон дает деньги. И я вот обратиться решил. Мне немного надо. Только на хлеб. И – селедку…

Хлеб и селедка и в моем сознании становились самыми необходимыми и вкусными вещами. Я и не думал, что они составляют полный рацион, довольство для души и тела.

И вообще - хорошо сложилась жизнь, если для полной беззаботности осталось лишь достать немного денег – на хлеб и селедку. Человек я кроткий в общении, и потому согласно кивал головой инвалиду. Кивал головушкой бунтарской, бедовой. Рокер, антисоветчик от рождения, недовольный всем и вся, всегда и всюду; человек с казацкой кровью, в любой момент  готовый с остервенением перебить монтировкой головы всей гос. думе и всем президентам… Перемен! Требуют наши сердца! И если чьи-то вдруг не требуют, то мое требовало за всех. Перепробовав менять мир всеми способами, и мало чего добившись, я решил изменить мир кардинально – из гнилого сделать святым. Для начала – отстроить все разрушенные церкви. Срочно. Туда пойдут бабки, станут святыми, привлекут чистым житием дедок, те дадут наказ детям и внукам… Внуки их – студенты, наше будущее; дети их –  зрелая движущая сила общества… И все радостно воцерковят больные грехами судьбы свои! И сгинет все беспросветное уродство жизни! Близится новая эра –  осталось лишь уладить бумаги между какой-то «охраной памятников истории и архитектуры» с какой-то бригадой субподрядчиков…

Так я и оказался на маленьком диванчике в приемной Владыки Симона. И слушал вдумчиво степенную речь собеседника. И неизвестно еще, кто из нас  был тогда инвалидом…

В очереди я был первым. Умерив свой пыл еще и от мудрого не-инвалида Владыки, я пошел переделывать мир чуть умеренней. Не знаю, чем закончилось дело у того мужичка – но знаю точно, что Владыка был добр и всегда давал просителям деньги на хлеб.

И – селедку.