Поп, Юлия и тяжелый рок.

(Вымышленных персонажей нет)

Жила в нашем селе девушка Юлия – невзрачненькая, всем на свете забитая и убогонькая. Нормального вроде сложения, но какая-то неприглядная. Угловатая немножко. Лицо – удлиненное, черты лица – правильные, строгие… но не очень женственные. Уж слишком строгие, наверное.

Юлию  потихоньку считали дурочкой – но даже за глаза так не говорили. А  «потихоньку» -  потому, что сострадали. Да и «дурочкой»-то считали только от того, что не умели подобрать точного слова к ее редким… психозам, наверное. Я не врач, точно выразить ничего не смогу – но знаю точно, что с ее жизнью психичкой стать не так трудно.

Юлия была детдомовская; все ее чаяния в жизни сводились к тому, что ей напишет наконец письмо какой-то ее дядя. К которому она тянулась всей своей истосковавшейся  душой; и главной трагедией Юли было то, что дядя не пишет и встречаться не хочет. Подозреваю, что Юлю никто в жизни ни разу не обнял – ни по братски, ни по отечески, ни по жениховски; никак. Жила она в вопиющей бедности, и внешней и внутренней, и прижаться к родному плечу желала отчаянно. (Это – лично мои догадки).

Шли годы, надежды становились чувством глубокой тоски, и перспектив никаких не предвиделось. Парни Юлю сторонились, - и блудили под самогон с другими девками, в основном  доярками.

Не исключаю, что родители Юлии  были пьяницы, бросившие ее в дет.  доме; не мог же только дет. дом сделать ее такой ни к чему прекрасному невосприимчивой. Юлия, на мой взгляд, была недоразвитой…  нет, не то слово – Юлия была  ограниченной  в том смысле, что не заполняла свою тоску чтением книг. Чарльз Диккенс мог бы ее очень утешить – да мало ли писателей, показавших судьбы гораздо горше ее  – и при всем трагизме обнадежившие надеждой на чудо?

Но Юлия не читала дядю Чарльза, а ждала и ждала писем своего дяди. Все разговоры с доверенными людьми (я и поп) сводились к острой обиде на бесчеловечность дяди; Юлия его быстро прощала и писала снова.

Бездельницей Юлия не была; она мыла пол в правлении колхоза. Корявые полы, обшарпанные стены, плакаты, прокуренный «Примою» воздух и матерщина, матерщина, матерщина с тоской… Детдом для взрослых. Тоска кругом, тоска у всех; развал всего, воровство и бедность; зарплаты мизерные; все только привыкали к «новой жизни» и «крутились»  как-то хаотично, в успехи изначально не веруя. Очень скоро все свелось к -  «украсть зерно и вырастить свиней» - то есть, вернулось на круги своя…

И жил в нашем селе поп. Он был пятым, к нам присланным для упражнений в молитве и посте. Пост мы попам создавали легко, а вот приучить не пить, а молиться удавалось не всегда. Попы любят молиться в храмах, а наш храм никак не желал преображаться из  колхозного склада в место Богообщения  - по  крайней мере, в этом были убеждены почти все колхозники. И они помогали храму чем могли – воровали доски и кирпич, саботировали организованные попами «субботники»… И вообще  всем своим видом убеждали попов бросить это тугое и скрипучее дело; надорвавшись, попы уезжали. Приезжал новый бодренький, хватался за все, все бросал и уезжал.

Между тем сельская жизнь шла своим чередом. Народ мер от пьянства, болезней и старости; удавленники, опойцы и угорельцы шевелили монотонную сельскую жизнь.

Попы были нужны как атрибут похорон – яркие проводы тусклой жизни ощущались всеми как необходимость. Сколько я прожил в том селе – не помню свадеб, а помню только похороны; лишь похороны давали сельчанам повод пить не просто -  чтобы упасть в сугроб и замерзнуть – а  по делу:  – «Митрича провожаем». Похороны объединяли мужиков общим трудом – могилка и прочее; баб – готовкой поминального обеда. Там же, а не в пустом промерзшем храме,  случалось и душевное единение попа с «прихожанами». К моему переезду в село это  похороны стали отработанным культом, с распределением обязанностей по способностям -  и ритуалом самогонопития не скотским -  а вполне чинным.  Мужики мастерски носили гробы по узким и скользким тропинкам кладбища; мастерски, из неудобного положения гробы опускали; чин отпевания заучили наизусть и догматику православия знали из надгробных проповедей. Поневоле участвуя в сельской жизни -  (которая, как понял читатель, есть похороны) -  я многое из сельской жизни познал и в свое время попу новому пригодился как советник.

Советник по особо деликатным поручениям -  в области организации похорон удавленников, к примеру. Когда поп не мог петь ничего, кроме «Трисвятого» - по аналогии с отпеванием еретиков – монофизитов. (Иногда приглашали на отпевания армян). Примиряя родственников с условиями отпевания, я стал как бы доверенным лицом Церкви.

Я понимаю, что уклоняюсь от рассказа о девушке Юлии – но поскольку, как мог догадаться читатель, дело идет к ее похоронам, мне подумалось дать картину сельских похорон развернутую – ведь на  Юлиных похоронах проскользил миг духовного торжества; и оно стоит того, чтобы предварить его бытовой рутиной. Впрочем, описание попа нового будет не совсем рутинным для меня занятием.

Итак, похватался поп за все сразу, похватался,  сник да успокоился. От созидания храма своего внешнего перешел он к созиданию храма своего внутреннего – а куды еще деться? Храм внешний высокий, старинный, требует миллионных вложений, а тут по кубу досок в месяц только и выцыганишь, бегая по прокуренным колхозным управам…

Стал поп ходить по селу по внимательней. Пришел ко мне – дом мой к храму близко; поручил мне охранять доски. Я отказался – не стрелять же мне в колхозников, когда они попрут? Сговорились мы так:  все, что поп в окрестностях напопрошайничает, складываем около моего забора; здесь мне стрелять удобнее для совести. Выпили за успех. Так я стал церковным сторожем.


Живем дальше, знакомимся. Летом в храме прохладно, хорошо; птичий навоз предшественники попа выгребли, можно молебны служить; а вот зимой – стужа. Поп оказался аскетом и не убежал, как все, а служил молебны в храмовой стуже. Я понемножку втянулся в его заботы и попробовал наладить отопление. Наполовину вышло; так я стал церковным кочегаром.

Как мужика, держащегося на ногах… (понятия «непьющий» у нас в селе нет) – меня часто привлекали к стержню сельской жизни.  Мероприятий этих я очень не любил; знал бы читатель, какие зловония бывают!  От на печи на теплой в опое померших… Нет бы мужику всех напоследок порадовать -  в правильной позе в сугробе замерзнуть. Ан нет: он до дома доползет, на печь заползет, песни попоет и всем опосля навредит. Приближаться к их гробам я не мог ну никак  и изворачивался всячески.

Но выручил поп. Я был приставлен к кадилу и обучился всему быстро: разжигать химический самовозгорающийся уголь вне дома, чистить кадило в «непопираемых» местах, вовремя раскочегарить, заранее вложить ладан и вовремя подать. Я уже не носил гробы, я возил попа и держал раскрытым требник. К моему имени все чаще стали добавлять отчество, и кто попало пить ко мне  уже не совался. Так я стал почти пономарем.

Поп был молоденький, худенький, одинокий, отчаянный, и очень скоро стал лишенцем  прав -  по лихачеству. (Сцапали его в Москве).  Пришлось мне возить попа нашего  на похороны по всем селам; мне начало казаться, что похороны есть теперь и  его жизнь, и моя, и всеобщая.  «Чин Всея России отпевания».

Помню такой случай. (Машина тогда встала на ремонт, батюшка ее сам рихтовал обычно). Приходит поп и говорит – дай сапоги резиновые, в такое-то село на требы сходить. На нашем языке - (а мы уже обрели общий язык) - это означало: «в соседнем селе бабка преставилась, пойдем, поможешь по домам». Кроме отпевания всегда будут освящения домов (популярно) -  и, возможно, Соборование – очень непопулярно. Дал я ему сапоги, пошли мы через поле. Три километра всего, но чернозем от дождей осенних стал почти болотом – или хуже. На каждой ноге по пуду черной липкой земли. Идем по-военному, со скорбями. Непривычные сапоги сразу же натерли батюшке раны. Ощущение безблагодатности, пустоты, ненужности своего похода сразу же напало на нас обоих.  Так бывало всегда, когда отпевали не совсем правильно померших. Матершинницу, ведьму отпевать идем? Утешал я себя вечернею попойкой и продирался сквозь липкий, трактора засасывающий чернозем. Не знаю, чем утешал себя поп – но от чего-то мне подумалось: – как же этот чернозем Юлия сейчас в колхозе с полов моет? Тяготеет ли над ней это же чувство безрадостного труда, что и над батюшкой? С линолеума смывать чернозем было бы легко; но пол в конторе щелястый, дощечки играют… Приятно хозяйке видеть плоды своих трудов в чистоте и красоте; но Юлия и этой радости - радости навести полную чистоту -  была лишена. Как она  не старайся – пол все равно будет плох. И глаз не радует, и не похвалят.

И этого утешения  она была лишена в жизни; ничего, ничего не оставила ей судьба, чтобы за жизнь хотелось Юле цепляться. Одно и то же каждый день, один и тот же пол щелястый, и грязь липкая, и домик косенький, пустой…  И чужие люди вокруг – добрые иногда, но чужие… И натирала ей жизнь на душе те же раны, что и батюшке на ногах, и как-то вместе они шли по жизни – с тяжестью чернозема, тяжестью одиночества, тяжестью унижений, тяжестью долгов за покрытую крышу храма… Тяжестью неосознанных тяжестей. Но - идущими. Юля так вот, идущей, и умерла. Но об этом позже.
Юля пришла на исповедь незадолго до смерти, месяца за два.  Обычно поп молодух исповедывал кратко – и это понятно; одинокий, с тонкой душевной организацией, изящно владеющий словом…  для села – интеллектуал, поп мог привлечь к себе нездоровые симпатии. Но с Юлей он говорил долго – и, по-моему, помочь душевно ей не смог. Но Причастие ей, видимо, как-то помогло. У нее оживилась внутренняя жизнь – по внешним признакам попросту обострилось ее душевное заболевание. Она пришла еще пару раз, как я позже понял, по тому же вопросу отношений с дядей. Вроде бы, еще причащалась. Помню плохо, тогда было много поездок.


Машина попа была  - ну точно как его жизнь: разбитая, неухоженная,  плохо держащаяся на дорогах земных и рвущаяся молодым своим мотором перевезти кого-нибудь на Небо. Мне этот настрой понравился. Так я стал церковным шофером.

При первой же попрошайнической поездке в Москву  - поп надеялся выцыганить у кого-то денег -  мы с попом совсем сдружились. Дело было так. Поп натолкал в проигрыватель своих дисков – и я прослушал всю псалтирь и все Валаамские напевы. В качестве протеста я начал имитировать засыпающего; на вопросы отвечал через раз и умолял поставить что-нибудь для простых смертных. Поп пошарил, пошарил по сусекам… И воскликнул: «Во!  «Кино»! А хорошо, что не выбросил! Сам диск составлял… с год назад…» - закончил поп самодовольно. И  пели песни эти неувядаемые мы втроем – Цой, поп и я. И подумалось мне тогда, что поп – тот же одинокий, романтичный воин…  С семьей что-то случилось; может, за излишнюю религиозность и нестяжание жена бросила; никто в колхозе его не понимает, и он никого; друзья далеко где-то, и такие же одинокие воины духа… Бьется, бьется со всем миром, храм отстраивая… Документы, договора, договоренности… Коварство чад века сего, воровство, подлости, клеветы… «Я чувствую, закрывая глаза…  Весь мир идет на