Налево пойдешь...

Благоразумен тот, кто не печалится о том, чего не имеет, а радуется тому - что есть.
ДЕМОКРИТ.

1.

Подари мне платок,
Голубой лоскуток,
И чтоб был по краям
Золотой завиток…
Эммануил шел посреди улицы, напевая свои любимые песни.  Пожилые, заслышав его переборы, недобро косились из-за оград. Мужчины помоложе понятливо щурились, ровесницы скорбно качали головами. Он ничего этого не видел, не хотел видеть, у него - своя свадьба.
До конечной его цели версты две, и он пройдет их весело, с посвистом, как Соловей - разбойник. Бог его голосом не обидел, песен знает - не перепеть.
Четвертый день он у матери в деревне, вечерами позволяет себе вольницу, на то имеет право - законный отпуск. Все по конституции: получил деньги, и к матери на периферию. А куда еще? Валька, его краля, не считается, дальних кровей девка, седьмая вода на киселе.
В деревне, кроме старушки Федосьи, у него ни одной близкой души. Винить некого, гость он в родных пенатах редкий, вроде павлина. Раз в году, даст себе слабину, и снова в - тину, в город стало быть. А там, тише воды, ниже травы в своем сборочном цехе на механическом. Два раза уже мастер предупреждал за нарушение трудовой дисциплины. Заявление по собственному желанию он уже написал, осталось только дату проставить.
Гуляет он на свои заработанные, никому до этого дела нет. То, что мать косится… Ей положено, все они такие, где это видано - мать сыном довольна? Только в сказках.
Надо бы навести порядок в сарае, поленицу сложить…
Калина красная,
Давно уж выцвела
Я у залеточки,
Характер вызнала…
- Опять! - мать ждала его на скамье в палисаднике, в ее глазах  боль и укоризна.
- Что старая? - обнял  ее за плечи сын, сел рядом. - Оглянись, и жизнь хороша, и жить хорошо.
- Хороша, да не очень, - голос женщины тих и робок. - Ты бы Эмма не на людях. Возьми свой портвей и дома лакай, что бы я одна свидетель твоего позору …
- Интересу в том нет, - сын будто не слышал ее последних слов. - Куражу не усматриваю. То ли дело..., - развел воображаемую гармонь, загорланил:
- На побывку едет,
Молодой моряк,
Грудь его в медалях,
Ленты…
- Тише ты, - толкнула его в плечо мать, тоже мне, массовик – затейник. Перед людями стыдно. Угомонись, зевак и след простыл, а ты все гримасы строишь, как шимпанза в клетке.
Сын обиженно замолчал. Другому бы несдобровать, матери - можно.
- Отца Тихона не встречал? – прошелестело откуда-то.
- Нужен он мне больно, - Эмма медленно остывал от обиды. - Какие у меня  могут быть дела с попом в отставке?
- Не святотатствуй сынок, он слуга божий. - Поговорил бы ты с ним. Он жизнь знает, подсказал бы, наставил…
- Он-то? - Тоже мне, наставник! Мне самому уже пора в начальство налаживаться, пятьдесят на подходе.
- Насмешил. - Чему учить – то, сынок? Портвей из горла пить? Здесь ума не надо, и шимпанзу можно к бормотухе приохотить. Потом только давай. Вот и ты…
- Что я? - Эммануил выудил из кармана бутылку, не стесняясь, забулькал. - Ты иди мать, я посижу ещё.
Затянул привычное:
У каждого мгновенья свой резон,
Свои колокола своя отметина,
Мгновенья раздают кому позор,
Кому бесславье, а кому….
2.
Отец Тихон от дел уже отошел, память подводила. Начинал: "Господи, да не яростию Твоею обличиши мене, ниже гневом Твоим накажеши мене…, продолжал - Ты же, Господи, Заступник мой еси, слава моя и возносяй главу мою… "
Неслыханно, перепутать третий псалом с тридцать седьмым.
Прихожане оговорок священника не замечали, разве что дьякон иной раз давал знать. Другой, третий... Дальше - больше, потом стал сетовать: такая служба, дескать, Богу не угодна.
Как с этим не согласиться! Тихон съездил в епархию, попросился в мир. Там не противились. С Богом!
И… перестал быть на виду. К чести прихожан, они с ним так же знались, только уже без целования обходились, креста-то  на груди нет. Не батюшка - просто отец.
Теперь он хозяйством занят. Жены нет, померла Варя, пятый год как пошел. Потянуло его последнее время к цветам: тюльпанам, гладиолусам, лилиям. Не продает их - дарит. То на выпускной девчонки в белом заявятся, то на свадьбу кому букетов нарежет. Не жалко.
Случалось, и серьезные дела обговаривал. Многие из сельчан до сих пор ему исповедовались, даже без отпущения. Считали, так искушений меньше.
Хозяйство его глазу открытое, в доме прежде гимназия была. Чугунная, по грудь ограда, вот и вся защита усадьбы. Отгораживаться забором он не стал, хоть и советовали, так и жил полвека у людей на виду. Ценили. За это ли, за другое…
Пил отец Тихон у себя чай в беседке. Сахар он не признавал, медом обходился уж сколько лет. Потому наверное и крепок не по годам, на восемьдесят четыре не выглядел, семидесяти на вид не набирал.
Вечерело. Тихо в поселке. Изредка кто включит насос колодезный, собака чужого облает.
- Ага, опять Эммануил по деревне барином расхаживает, – печалился старец. -И возрастом не мал, а все мальчишкой. Выпьет зелья, и… разлюли-малина.
Знал он фениного сына давно, на глазах рос. Обычный подросток, не хуже и не лучше других. Там армия. Пришел, и года не побыл дома, в город подался. Не один он такой, тут их не удержать, все они в эту пору колобродят. Кто работу денежную ищет, кто по учебной линии налаживается. Эммануил тоже... Женился, учиться не стал, пошел в токари. Говорят - золотые руки у человека, одна беда - слаб на вино. Из-за того и жена ушла, и полгода дитю не было. Потерял себя Эмма. Приходила Феня, плакалась. Надо бы приглядеть за парнем, поговорить, дать шанс. А там как знает. И не тянуть с этим, недели две ему ещё бражничать, у стрельца отпуск на исходе.
3.
- Садись, - отец Тихон уступил соседу скамью.
Он поджидал Эммануила, видел, тот держал путь в магазин. Скоро должен воспрянуть. Перед этим, он  свернет за угол, запрокинет штоф. Что там: мадера, "три тройки", "три семерки", не столь важно. Ближе к вечеру, еще одна ходка в универмаг. Ритуал.
Эммануил пожал плечами. О чем говорить? Тем не менее, присел.
- Думаешь стану уму разуму учить? – хозяин палисадника смотрел себе под ноги.
Семейка рабочих муравьев, напрягая все свои насекомые силы, пытались сдвинуть мертвую осу с места. Их усилия были тщетны, к ним подключалось все больше и больше соплеменников. Наконец потащили.
Эммануил какое-то время наблюдал за муравьиной возней. На вопрос старца не ответил.
- Не буду, а кое - чем поделюсь. Хочешь, слушай, хочешь - нет. Ты парень не глупый, выводы сделаешь правильные. Веры касаться не буду, она тебе вроде пятого колеса в телеге.
Вот, ты идешь по жизни. Что-то в ней происходит: хорошее, плохое, и того и другого то много, то мало. Бывает, от тебя исход дела не зависит, бывает идет под твою диктовку. Так?
- Вроде так, - Эмму угнетала неопределенность.
Нет сразу сказать, мать бы пожалел. Плохо, дескать, кончишь.  
Отец Тихон ерошил шапку волос.
- Не знаю как к делу подступиться…
- Говори прямо отец, в чем проблема?
- Проблема? Скажи, ты жизнью доволен? Или считаешь, большего заслуживаешь?
- Вот вы о чем, - Эммануил потянулся, собираясь с мыслями. - То, что жизнь ко мне несправедлива, нет вопросов. Но здесь я ничего сделать не могу, так у меня на роду написано.
- А случись, изменится жизнь, радовался тому или огорчался?
- Смотря как изменится. Было бы больше шансов.
- А сам их искать не хочешь? Непременно чтобы на блюдце с каемкой?
- И рад бы, не получается. Жизнь мне уже все отмерила.
- Рано ты Эмма точки на себе ставишь. Тебе еще жить и жить.
- Жить, - усмехнулся собеседник, - это не жизнь.
- Ладненько поговорили, - отец Тихон уже принял решение.
Пусть попробует и сравнит. Набьет шишек, наберется мудрости, правильную дорогу выберет. Потянет на авантюризм, вольному – воля.
- Идем, - потянул соседа за рукав, - о плохом не думай.
Эмма удивленно косился на отца Тихона. О чем это он... Покорно прошел во двор, по цветным квадратикам дорожки пересек сад, остановился перед невысокой чугунной дверцей, выходом на другую улицу. Отец Тихон им пользовался редко, замок однако содержал в исправности.
Бывший священник отомкнул калитку.
- Иди.
Хоть и нетрезв был Эмма, а подивился странностям отца Тихона. Пригласил во двор, выпроваживает с черного входа… Не иначе, с головой у деда что-то.
- Тогда я пошел, - бросил он хмуро.
Обогнув хозяина вышел на улицу.
- Уверен в выборе, иди не оглядываясь. Не уверен, оглянись, запомни дорогу назад. Тогда еще можно что-то изменить.
Таким странным напутствием, проводил гостя отец Тихон. Запер калитку, и отправился по своим делам.
4.
Эммануил допил свои "три семерки", и какое-то время пребывал в размышлении, то ли возвращаться к матери, то ли опять идти в магазин. Дело не рядовое, будет, чем с матерью поделиться. Она ведь в Тихоне души не чает, а на поверку… Никакой он не мудрец, просто выживший из ума старик, недаром его от церкви "отлучили".
После магазина на душе у него полегчало. На песни не тянуло, но приподнятость была, что называется, "на лицо".
Черт!
В лицо Эмме ткнулась обломанная ветка, еще бы чуть-чуть, и в глаз. Он провел рукой по щеке. Кровь. Со злости обломал сук, забросил его в соседский двор. Пусть только пикнут, он им устроит.
- Где это тебя? - горевала мать, промокая его тампоном с зеленкой. Подрался, не иначе? Все приключений ищешь.
- Ты мне мать сразу срок определяешь. Без суда и следствия. Разберись. На ветку я напоролся, хочешь верь, хочешь не верь.
- Веткой,  - ворчала мать, - может и веткой. - Качает тебя из стороны в сторону, как не уколоться. Ширины не хватает. Щорс. Голова повязана, кровь на рукаве.
Эмма свое вино допил, святое дело. Рассказал матери про отца Тихона, та только головой качала, то ли верила, то ли нет.
Следующий день у Эммы вроде поста, с утра до вечера у него ни в одном глазу. В сарае он навел порядок, как и замышлял. По случаю, как-то прикупил две машины пиленых чурбаков. Теперь только не ленись, махай.
Размахнулся, хотел всадить топор в деревянную плаху, поставить символическую точку в работе. Хек, лезвием зацепил джинсы, висевшие сзади на веревке. Словно ветер пронеслись они у него над головой, штанины как не бывало.
Эмму понесло матом. На его вопли, из окна выглянула мать. Заохала, узнав о беде.
- В чем же теперь домой? А? У меня-то ладно, в отцовских кальсонах походишь, сейчас отыщу. Ничего, что зимние?
В кальсонах. В тех, что ещё с гражданской. Как тут не запить. Даже до магазина дойти не в чем, Эмму одолела смертная тоска.
- Не горюй сынок, - утешала мать. - У Марии Лапшиной двое мужиков, что-нибудь, да найдем. Сию минуту и схожу.
Вернулась с комбинезоном. Тот вида не праздничного, весь в краске.
- Все что есть, - оправдывалась старушка.
- Ничего, - махнул рукой Эммануил. – По бедности сойдет. Будто с работы еду.
В магазин за "мурмульком" пришлось идти в спецодежде.

5.

С недавних пор, за калиткой отца Тихона - тайна и недосказанность.
В вещие сны он верил, хотя не должен этого делать. Ни с кем он своими мыслями не делился, на мистические темы беседовать отказывался. Пробовали прихожанки, он же - ни в какую.
-А как же, - упрямились они, - старцы, каноники? Им тоже снилось. После этого чудеса воочию. От фактов не уйти, сколько тому примеров. Взять Житие святых…
Тихон отнекивался: то святые, не нам их судить. Втайне же, верил и в человеческие, и свои ночные видения. Взять тот сон.
То ли Серафим Саровский, то ли кто-то на него