Калигула. Глава 02. Вместе на Восток .

[size=20]Глава 02. Вместе на Восток.

Он был безмерно счастлив, малыш Калигула, в свои семь лет. Он ведь не знал будущего, не мог предвидеть череды событий, которые лишат его всего на свете. Отца, матери, братьев, любимой сестры…
Ему казалось очень удачным, что старших братьев оставили в Риме. Нерону Цезарю было двенадцать, Друзу Цезарю девять. И если последний еще не успел набраться спеси, порой даже пытался подурачиться с Калигулой, снисходя к глупости младшего в семье и его ничтожным летам, то Нерон Цезарь был невыносим. Калигула не мог и пожаловаться. Все равно это было бесполезным делом, добиться сочувствия их холодноватой матери. Рим и единственный в глазах Агриппины мужчина, способный представлять Рим, – ее возлюбленный муж Германик, – вот что было предметом ее интересов. Дети были частью ее жизни, поскольку она родила их для Германика, так было принято. Она обязана была воспитать их для жизни трудной и возвышенной, и только.
Малыш Калигула плачет, поскольку Нерону Цезарю вздумалось его обидеть? Нерон Цезарь поставил брата на колени, заставил ползти, щипая за зад, и требовал при этом, чтобы Калигула взбрыкивал, тряс головой и ржал, изображая лошадь?
– Ты не умеешь ладить с братом, он мало любит тебя. Это плохо. Плохо и то, что тебя не уважают. Ты не сумел защитить себя, маленький римлянин. Я мало учила тебя, сын Германика? Разве я не говорила тебе, что слезы не для мужчин? Сражайся, умирай, не сдавайся! Не смей просить защиты у женщин…
Он перестал просить защиты. Прокравшись в спальню старших своих братьев ранним утром, он обрушил на голову спящего Нерона Цезаря греческую вазу, украденную в коридоре их богато обставленной виллы. Самой большой вазы он не мог утащить, к счастью, но и та, что сумел снять Калигула с постамента, оказалась для Нерона Цезаря весьма тяжелой. Пробуждение в это утро было жестким и даже жестоким! Нерон подскочил на своем узком ложе, издавая в перерывах между словами настоящий вой.
– А? Что? Неприятель на подступах? Ууууу! Больно-то как! Что случилось? Где отец? Ооооо! Ой, ой, ой, у меня голова раскалывается. Да что же ты смеешься, негодяй, меня же убивают!
Друз Цезарь, разбуженный грохотом разбившейся вазы и воплями Нерона, действительно заливисто хохотал, указывая пальцем на осколки вазы. Не в силах что-либо сказать, переводил палец на полог, за которым укрылся младший братишка. И снова заливался хохотом.
Уразумевший, наконец, что происходит, Нерон Цезарь попробовал дотянуться до Калигулы большим прыжком через комнату. Нерон славился крепким сном, а еще он плохо знал малыша по прозвищу Сапожок. Пока Нерон спал, Калигула успел связать ноги спесивого и неприятного во всех отношениях братца веревкой. Потому прыжок доставил Нерону немало новых впечатлений. Звеня осколками разбитой вазы, он «пропахал» подбородком половину их общей с Друзом спальни. Калигула дал деру, а вконец обессилевший от смеха Друз отвязывал и поднимал старшего брата, сыпавшего угрозами, с засыпанного черепками пола.
Отец, узнав о случившемся, избавил от наказания младшенького. Улыбнувшись одними глазами, сказал возмущающемуся Нерону:
– Маленькая и безобидная с виду пчела награждена богами умением – жалить. Дабы не нарушилось равновесие в зыбком мире. Каждый раз, когда забывал об этом, был наказан. Теперь наказан и ты, и поделом. Помни: даже самый беззащитный может оказаться таким только с виду; будь настороже всегда.
Калигула усвоил с той поры, что защищать себя и можно, и нужно, и одобряемо даже справедливым отцом. Жить стало легче. Негодяй-братец если и не оставил его в покое, умудрялся все же щипнуть исподтишка, а то и подзатыльником наградить, на большее все же не отваживался. Нельзя сказать, что боялся, но помнил: а как забудешь, если на подбородке красуется шрам, оставленный осколками вазы? Нет-нет, да нащупаешь рукой, разглядишь в зеркале. Задумаешься еще, стоит ли дразнить пчелу.
Потом Нерон вовсе был оставлен ими в Риме, вместе с Друзом Цезарем. Калигулу это радовало. Подоплеки он не знал. Меж тем, она была немаловажной, в масштабах их семьи, конечно. А семья – это и есть он, Калигула, и братья, и сестры, и их великолепные отец с матерью, все вместе! Только малыш этого не понимал. Разговора, что случился между отцом и матерью наедине по этому поводу, он не слышал, а услышав, все равно бы, наверное, не понял.
– Почему? – раздраженно вопрошала мать. – Почему Тиберия волнует, будут ли с нами сыновья? В годы бедствий, сражений малых и больших, мы были при тебе, и тогда это не считалось опасным. Мальчики хлебнули горя, но никакой учитель не дал бы им того, чему научила их жизнь подле тебя. Теперь, когда ты – правитель многих провинций, и сказано принцепсом, что только мудрость Германика может справиться со смутой на Востоке, он забирает у нас сыновей? Уж дикари-германцы были страшнее сытых, ленивых жителей теплых и развращенных стран…
– Ты все понимаешь жена, все и сама знаешь…
Когда дело касалось этой красивой строгой женщины, бывшей для Германика и женой, и подругой, и сестрой, он не признался бы никому в этом – даже матерью, голос сурового полководца, манера говорить менялись. Он был необычайно мягок и терпелив с ней всегда, она того заслуживала.
– Мы оба знаем, родная, что значит этот приказ Тиберия. Не от трудностей или болезней пытается оградить их император, конечно. Детей оставляют как заложников. Восток – это еще и Египет. А Египет – это хлеб для Рима, это жизнь для Рима. Как же можно рисковать, давая мне столь широкие полномочия? Мне дают понять, что если я сожму горло Рима своей рукой, то рука государства ляжет на шеи моих сыновей, исторгнув из тела их молодую жизнь…
Вытянув руки перед собой, с недоумением каким-то, с удивлением смотрел Германик на свои крепкие, покрытые светлым, с оттенком рыжего, волосом. Они действительно держали судьбу половины, а то и всего мира в широких ладонях. Рука обожаемой им женщины тут же проникла между этими ладонями, лаская, утешая, но и требуя чего-то.
– Ты…, – услышал он ее шепот в самое ухо. Я люблю тебя. Ты один такой на свете, ты, которого так боятся и уважают. Ты один достоин власти над Римом, и надо мной тоже – ты, только ты! Всех детей не отнимут! Я хочу, чтоб их было много, много, твоих детей!
Агриппина обвила его шею, приникла к нему всем телом. Это было то, к чему он только и умел стремиться. Круша налево и направо, подчиняя, подавляя и побеждая, он искал одной для себя награды – ее одобрения и любви. Она была для него всем, и Римом тоже, ведь в ней было все, что присуще его отчизне – и страсть, и гордость, и всеобъемлющее стремление к власти. Он засыпал, бывало, на ее груди, а утром она же, бесконечно ласковая накануне, щедрая на любовь, недрогнувшей рукой благословляла на бой, на смерть, если надо. И в глазах ее не было слез.
Вот и теперь, она, казалось, смирилась уже с потерей старших детей, оставляемых ими в руках Тиберия. Надо – так надо!
– Будут еще дети, милый, – шептала она, лаская грудь мужа, касаясь его губ короткими дразнящими прикосновениями. – Хочешь, мы займемся этим сейчас?
Конечно, он хотел. В тот день она зачала последнего своего ребенка, девочку. «Много» детей уже не предполагалось в их жизни, ему оставался год с небольшим.
Но для Калигулы это был самый необыкновенный год. Оставив в Риме старших сыновей, Германик сосредоточил внимание на младшем. Дела больше не требовали всего внимания и всех усилий великого полководца, в сравнении с предшествующими годами можно сказать – он отдыхал. И, подчиняясь собственной натуре своей, Германик тут же сосредоточился на том, что было для него самым святым после исполнения долга, конечно, – на жене и детях. Они плыли по теплым морям, узнавая новые страны. Здесь не было дикарей-германцев, угрожающих смертью. Лица людей, что встречали их в портах, были куда более открытыми, добрыми, настроены по отношению к гостям эти люди были весьма благожелательно. Во всяком случае, так это выглядело внешне, а Калигула был еще мал, чтобы отсеивать зерна от плевел. Мальчик узнал, что есть море, в волнах которого испытываешь самое необычное, самое волнительное счастье. Не надо сражаться с водой за жизнь и расстояния, море само держит тебя, лаская… Они плыли в Сирию, мимо иллирийского берега, потом, пройдя по Андриатическому и Ионическому морям, прибыли в Грецию. В Актийском заливе, где сражались деды Германика, и, соответственно, его, Калигулы, прадеды, триумвиры Марк Антоний и Октавиан Август[1], Германик почел нужным высказать младшему сыну сердечную боль:
– Здесь сражались твои предки, мальчик. Дети Рима сражались друг с другом, проливали братскую кровь. Тебе придется сражаться за славу Рима, жизнь твоя впереди. Моли богов, дабы то не была война гражданская. Со времен Ромула и Рема ведется она, наверное. Для меня она – ненавистна.
Тихо вздохнула за спиной мужа Агриппина, тоже разглядывавшая бухту с борта корабля. Кто-кто, а она-то знала, что слова мужа исходят из самого сердца. Слова эти еще раз перечеркивали все ее мечты о власти. Германик не станет сражаться с Тиберием за Рим именно по этой причине. Она провела рукой по животу, успокаивая ребенка в утробе, стукнувшего расстроенную мать ножкой, да так, что дыхание перехватило. Скоро рожать, скоро. Хорошо бы – не в дороге. Впрочем, ей ничего не страшно. Разве ей впервой? Как-то не так давно, в лагере на земле германцев-убиев, разве было легче?
Это было не самым приятным воспоминанием в ее жизни. Находить виновного в бедствии – даже если само бедствие – выдумка, это так свойственно людям! Вечером они с Германиком принимали уполномоченных сената. Впрочем, «принимали» сказано слишком громко. Скромный ужин в одном из деревянных домов, что уцелели в городе, где стояли первый и двадцатый легионы. Напряженность нарастала, мятеж все еще дышал им в лицо, было не до привычной вежливости. Мунаций Планк[2], глава делегации, был немногословен и угрюм. К еде не притронулся, все всматривался в Германика. Видел худое, усталое лицо, не потерявшие, несмотря на недосып, теплый ровный блеск глаза, крепкие, с рыжеватым пушком руки…
Она, Агриппина, успокаивалась, будучи рядом со своим мужем. Исходящее от него спокойствие и силу впитывала всем существом, словно иссохшая земля – дождевую влагу, но странно было ей видеть, как сенатор подпал под ту же власть. Встревоженный донельзя сенатор, на каждый вздох отвечавший подёргиванием правого глаза, в присутствии Германика стал собственной противоположностью к концу разговора. Ей, женщине, удалось разглядеть наконец не дергающегося труса, а мужа, озабоченного судьбами Родины, и в который раз она поразилась. И возмутилась несправедливостью судьбы – кто, как не он, ее муж, должен быть во главе государства, когда трусы рядом с ним становятся храбрецами…
Сенатор настаивал на карательных мерах, бунт есть бунт, утверждал он. Так изгоняют люди собственный страх, изгоняют жестокостью и местью.
– На междоусобную войну я пойду только тогда, – сказал Германик, – когда исчерпаю все мыслимые и немыслимые средства, встану на самом краю пропасти…
– А разве все это, этот немыслимый бунт – не пропасть? – изумился сенатор.
Даже она, Агриппина, решила тогда, что сенатор прав, и это