себе и представить, что кто-либо нарушит ее утренний покой. Но, тем не менее, это случилось. Заливаясь горькими слезами, теребила ее за плечо дочь. Сам по себе плач в этих стенах был странен, но плакала Агриппина, и уже это напугало мать. Дерзкая, своенравная, непокорная дочь была совершенно раздавлена каким-то горем и рыдала вслух!
– Что случилось? – вопрошала мать, не делая попытки обнять девочку. – Да что ты ревешь, как медведь в лесу весной? Объясни, что случилось, или отправляйся рыдать к сестрам… Что это такое, дочь Германика? Разве я звала тебя утром, спозаранку? Разве не должна ты спать в это время? Ведь темно еще, не слышно петуха, даже самого горластого из наших…
– Мама, я умираю, – ответствовала дочь сквозь всхлипывания и содрогания тела.
– Судя по всему, нет…Ты слишком громко плачешь для умирающей! Да что случилось, в конце-то концов!
– Я не спала ночью, мама… Да как могла я спать, когда они сговорились сбежать, Друз, Нерон, и Гай! Ловить рыбу спозаранку, вот что, как будто это занятие для них… Я – дочь Германика, а они-то что же? Разве не найдется из слуг кто-нибудь, кто и сам принесет нам свежую рыбу? Разве им пристало носиться ночами по реке?
– Ох… – мать вздохнула протяжно и громко. – Слишком уж ты сурова к братьям, но нетребовательна к себе. Они мужчины, да, и я не всегда ограничиваю их в забавах. Рассвет, теплая вода… Летом так приятно поплавать, именно ранним утром. Я когда-то с твоим отцом не отказывала себе в удовольствии поплавать…
– Но они-то мне отказали! И я не спала ночью. Так трудно не спать, мама, когда глаза сами закрываются. У меня кружилась голова, а я стояла рядом с постелью, и я не ложилась, чтоб не спать. Когда не спят, всегда тошнит, мама? Меня тошнило…
– Тебя тошнило от зеленого винограда. Сколько раз я говорила, что эта зелень может привести к беде! А теперь ты приходишь ко мне, и заявляешь, что ты умираешь!
Агриппина только плечами дернула в ответ, да фыркнула.
– Мама, я не ела винограда! Да и что мне виноград, когда я его ем всегда. И без всяких последствий! Но ты же меня не слушаешь, мама, а говоришь все свое, свое! Я стащила у Гая тунику, она хороша мне, и я люблю, когда Гай уже походит в ней. Она так пахнет потом, и мне кажется, что теплая. Я перевязала ее поясом. И я вылезла в окно, когда услышала их шепот. Я хотела придти к пристани раньше, мама, и залезть в лодку. Я знаю, где она у них привязана. И они бы уже не прогнали меня!
Агриппина молча слушала дочь. Из чего следовало, что та умирает, понять было невозможно. Может, мальчики все же прогнали ее? Это горько, конечно, и разочарование после бессонной ночи нешуточное, но переживет Агриппина, не страшно. Много раз еще прогонят ее мужчины, когда они убеждены в своей правоте. Когда делают дело, мужское дело, как они думают. Пусть девочка привыкает…
– Когда я полезла через ограду, мама, я поняла, что умираю…Мало, что меня тошнит, но ведь из меня течет кровь, посмотри, мама! И как много крови, видишь? Я испугалась, когда увидела! А ведь я не ударилась, не порезалась, как тогда, когда прыгнула на вилы случайно…
Действительно, туника Калигулы была испорчена бесповоротно. И впрямь, кровь…Девочке двенадцать! И она уже не девочка, вот оно как. Маленькая женщина стоит перед ней, шепчет жарко – умираю. Да уж, не умрет, пожалуй, на сей раз. И это неправильно, что она таскает одежду брата, знает, как она пахнет. Неправильно, что ей это нравится. Или, напротив, как раз правильно? Ведь она маленькая женщина.
Агриппина позвала к себе Эглею. Та уже томилась у дверей, ожидая хозяйского гнева. Как могла Эглея проспать появление дочери, как не остановила ее, рыдающую, у материнского атриума! Непростительный промах…
– Потрудись отвести девушку в лаватрину[6]. Помоги отмыться. И расскажи ей все, что знаешь сама о женском теле. Объясни, что она не умрет. Что этим она отличается от своих братьев, равно как от других мужчин. Скажи, что ей предстоит быть матерью. Переодень. Мне надо поспать, если в этом доме еще кто-либо вдруг не затеет умирать в моем атриуме, конечно. И если нерадивость слуг не поможет ему выполнить свое желание…
Итак, Агриппина познала разницу между братьями и собой. Некоторое время она была подавлена. Потом отошла, вновь потянуло ее на забавы. Только прежней лихости не было в ней, прежнего задора. Мать вздохнула с облегчением. А беда уж стояла на самом пороге…
Губя одною рукой, и притом втайне, Тиберий любил в то же время протягивать свободную в качестве покровителя и благодетеля своих жертв. Маленькая женщина умудрилась разгневать властителя в его собственном доме. И стала жертвой. Тиберий простер над ней свою руку благодетеля! Воспользовался правом отца семейства, нечего говорить, осчастливил!
Обед, на котором Агриппина Старшая присутствовала со своими детьми, Нероном и Друзом Цезарем, вошел в историю. Он положил начало череде страшных бед семьи. После той, самой первой, которая казалось теперь давней, – гибели отца семейства…
Агриппина не любила бывать у Тиберия, тем более со старшими сыновьями. Подрастая, мальчики все более раздражали взгляд старца Тиберия своей блестящей юностью. В сравнении с ними его собственный внук, единственная надежда, был слишком мал. Эти же могли наследовать власть.
Но, что бы она там ни любила, кого это волновало? Тиберий когда-то усыновил отца ее детей, мужа Агриппины. Ее дети были теперь его официальными внуками, внуками Тиберия. Его возможными наследниками считались и Нерон, и Друз, ее надежда, ее Цезари. Не привези к Тиберию внуков, попробуй…
На обед в тот самый день, положивший начало беде, были приглашены трое. Мать со взрослыми сыновьями.
Она вечно боялась: яда, кинжала, воды, веревки, разврата! Но более всего, конечно, яда. И потому яблоко, протянутое ей Тиберием в конце обеда, когда подали десерт: мучной крем, бисквиты, фрукты, – она не взяла. Император был вынужден продержать руку в воздухе достаточно долго. Свою благодетельствующую руку тянул он к невестке, и, оказывается, зря! Женщина не взяла яблоко. Это был намек. На возможность отравления. На нелюбовь к ней Тиберия. Словом, то был вызов, а Тиберий его принял.
Между строк осталось то, что император ждал подобного жеста, провоцировал его. Но и Агриппина не остановилась на этом вызове. Она продолжала говорить. Она жаловалась на то, что ее сыновей не приближают к власти. Что выскочка, Сеян,[7] значит больше для государства, чем ее родные дети, гораздо больше… Что Тиберий настаивает на прекращении почестей для Нерона и Друза Цезарей, дабы не воспалять честолюбия в восприимчивых юношах. И это в то время, когда ставленнику Тиберия, Луцию Элию Сеяну, отливают памятники, они стоят на площадях, заносчиво сверкая на солнце золотом…
Словом, речь Агриппины была слишком смела. Она умудрилась рассердить императора вконец. Он тряхнул стариной. Он припомнил греческий стих. «Ты, дочка, считаешь оскорбленьем, что не царствуешь?», – спросил он у разгневанной женщины. Та вдруг опомнилась, замолчала.
Тревога матери, страх, написанный на лицах братьев: Агриппина-младшая в свои двенадцать чувствовала все чуть ли не кожей! Она успела понять нечто тем же вечером, когда подавленные близкие, видевшие гнев Тиберия, вернулись домой. Против обычая не понеслись куда-то на ночь братья, долго говорили друг с другом без споров, без ерничанья, соглашаясь. Мать присела рядом; на ее лице сменяли друг друга разные выражения: от смертельного ужаса до решимости бесконечной. Младшая была первой слушательницей всех сплетен, любила подслушать разговоры рабынь; братья прятались от нее с каждым днем все тщательней, поскольку она стремилась знать о них буквально все! И тут Агриппина справилась, не оплошала!
Так получилось, Агриппина Младшая, совсем как в бою, выхватила из рук раненой матери падающего орла легиона… На свою беду, конечно; но она была дочерью полководца, не менее строптива, чем родительница, и при этом юношески смела и безрассудна…
Когда они через неделю оказались в Палатинском дворце в гостях у Тиберия, разразился скандал. И причиной его была Агриппина Младшая!
Три прелестницы, наряженные и пахнущие нардом, двенадцати, одиннадцати и девяти лет, три Юлии: Юлия Агриппина, Юлия Друзилла, Юлия Ливилла переступали через пороги скромного строения, объединившего несколько домов еще республиканского периода. Тринадцатилетний подросток Калигула шел за ними, стараясь как можно меньше вертеть головой, как того просила мама. Сама мать была бледна, молчалива, младшую свою норовила удержать за руку, сжимая до такой степени, что Ливилла несколько раз пропищала, выдергивая ручку: «Мама, ну больно же!». В конце концов Ливилла вырвалась, и порог атрия Тиберия одолела рядом с сестрами.
Калигула отчего-то волновался, он ведь тоже многое понимал. Тревога Агриппины Старшей передавалась и ему. Он потом вспоминал, да вспомнить не мог. «Мама как будто в белой столе, в палле[8] до самых пят. Друзилла в розовом, Агриппина в голубом. Ливилла, как она была одета? Не помню! Легкая тень атриума, колонны, мраморный потолок, узорчатый мозаичный пол, росписи стен. Колыхалось покрывало из тончайшей материи на столе для приношений, тень падала на бронзовый треножник для священного огня». Все это он имел возможность увидеть много раз после, потом. И в этом «после», и в этом «потом» все было уже по-другому, очень четким и ясным. Ничего отрывочного, ничего непонятного; а в тот день все плыло, словно во сне…
А Тиберий тогда был все еще высок, в плечах не согнут. Морщин еще не было, и не так глубока складка по сторонам носа, и щеки не расплылись, и складок опущенных у губ еще нет. Не то чтобы Калигула все это помнил, просто общее впечатление осталось от той встречи: много моложе был Тиберий…
Остался в памяти и Тиберий Гемелл, родной внук императора. Застенчивый мальчик шести лет от роду, с тонкими чертами лица. Он был рад Калигуле, как бывают домашние мальчики рады тому, кто принесет в их мир запахи костров, бряцание оружия, свободу. Он смотрел на гостя снизу вверх, заискивал и старался быть приятным. Оттого Калигула возненавидел его в очередной раз; он отталкивал протянутую руку. Злился: дворец на Палатине по праву был достоянием детей Германика, а не этого слизняка! Калигула, общаясь с Гемеллом, все рисовал себе прозрачное тело слизня: если посыпать такого солью, гадкое создание просто растает. И недетская тоска Тиберия Гемелла осталась непонятой озлобленным Калигулой. Одинокий мальчик Тиберий не стал ни другом, ни братом тому, кто вскоре и сам станет одинок не меньше…
Осталась в памяти та минута, когда в ответ на похвалы Тиберия ее красоте и недетскому уму, Агриппина-Младшая вдруг пропела вслух, негромко, словно про себя, строчку из известной ателланы[9]. Звучало это так: «Старик-козел облизывает козочек…». Негромко, но в разразившейся до того тишине все услышали…
Тиберий побледнел смертельно. Казалось, его хватит удар. Безобидная строчка, глупая сценка из еще более глупой ателланы. Но девочка хотела его оскорбить, ей это удалось. Подоплека у этой песенки была весьма нелестной для императора. Кто же эту историю о бедной Маллонии[10] не знал!
Он долго молчал, властитель огромной страны. Тяжелая рука императора опустилась
