Какое мне дело

снова выходил посидеть на той скамье перед воротами и утром, и вечером, наслаждаясь чудными днями осенней погоды. И  уже перед отъездом домой к нему опять подсел Петрович, рассказ которого не забывался.
  - Здравствуй, Иванович! – сказал он, устроившись рядом. – Я ещё несколько дней назад заметил, что ты приехал. Что? Опять надолго?
  - Нет, на днях уезжаю. Почти освободился, - он помолчал, собираясь с мыслями. – Ты вот что мне скажи, Петрович: зачем ты рассказал мне о той истории с повешенными? Чтоб облегчить душу? Ведь нет же оснований кого-то подозревать.
  - Тебя-то почему это беспокоит, если нет оснований?
  - Ты кому-нибудь рассказывал об этом, так как мне?
  - Никому.
  - Ну, ты хитрец! Мне, постороннему человеку, значит, можно, своим, местным, - нельзя?
  - Ты думаешь, я один сомневался всё ли там чисто, в этой истории?
  Он раскурил сигарету и зашёлся кашлем, долгим, натужным, переходящим иногда в приступы, выворачивавшие его наизнанку. Отдышавшись кое-как, он говорил:
  - Вот ведь зараза какая, никак не проходит.
  - У тебя уже аллергия на табак.
  - Ну, так вот, - продолжил собеседник, не обращая внимания на реплику, - через полмесяца, как вы уехали, нашли этого начальника милицейского у себя в квартире голого, привязанного наручниками за руки, за ноги к кровати и задушенного той самой плетёной лентой, похожей – помнишь? – на фитиль от керосиновой лампы, на которой тогда висел муж Ольги.  Ольга же с тех пор как в воду канула.
  - Вот ведь как! – удивился Александр Иванович. – Выходит, она его подозревала?
  - Кто его знает, может, подозревала, может, сам сознался, - сказал Петрович и раздавил ногой окурок. – Пойду я, поздно уже.
  Тяжело поднявшись, пожал собеседнику руку и, устало ступая, направился к дому, не сказав тому, что Ольга – его дочь. А Александр Иванович  подумал: «Что он Гекубе? Что ему Гекуба?» - и ещё долго размышлял о том, как связаны между собой невидимыми нитями даже чужие друг другу люди.