До вечера была еще уйма времени. Кондратий прошелся по всем доступным коридорам туда и обратно, заглянул после этого в дендрарий, но не остался и там. Игуаны после завтрака спали, набираясь сил для очередной кормежки. Тогда он отправился в бар, выпил безалкогольного пива, поговорил с болтливым барменом о видах на цены и снова вернулся в дендрарий. Игуаны все еще спали.
Посетителей, к счастью, уже не было.
Воровато поглядев по сторонам, Кондратий перегнулся через барьер, взял одну из игуан на руки и быстро пошел к выходу, не обращая внимания на огромный, висевший над дверью плакат «ПИТОМЦЕВ ИЗ ВОЛЬЕРОВ НЕ БРАТЬ!» На его счастье, пусто было и в коридоре.
Он улыбнулся и, заглянув в сонный полузакрытый глаз, нежно сказал:
— Про-оша!
Проша в ответ не сказал ничего, только беззвучно зевнул и закрыл глаза полностью. В свою каюту Кондратий добрался без приключений. Он лег на кровать, положив игуану рядом. Та по-прежнему спала.
— Про-оша! — повторил Кондратий опять.
Удовольствие, однако, оказалось недолгим.
Дверь каюты вдруг отворилась, и в каюту вошел капитан. Вид у него был очень расстроенный. Он скорбно задрал брови, ожидая, когда Кондратий поднимется.
Вздохнув, Кондратий поднялся.
— Видите ли… — начал он, но капитан закончить не дал.
— Господин э… Фикус, — сказал он чуть запинаясь.
— Пальма, — поправил Кондратий.
— Э… Пальма. Мы ведь не раз уже вас предупреждали. Что вы скажете сейчас?
Кондратий понуро опустил плечи, всем своим видом показывая, что сказать ему нечего. Капитан печально улыбнулся.
— Ведь и они тоже люди, — сказал он.
— Так и я! — встрепенулся Кондратий. — Ведь и я это тоже ох как ответственно понимаю. Потому-то и взял.
— О-хо-хо! — Капитан цыкнул кому-то за дверь что-то неразборчивое, и в каюту вошел матрос. Он бережно взял игуану на руки.
— Осторожнее, осторожнее, — предупредил Кондратий. — У него эмоциональная синкразия.
— У нас отличные специалисты, господин э-э…
— Пальма, — подсказал Кондратий.
— Э-э… Не волнуйтесь за наших питомцев. Им у нас очень хорошо.
Кондратий вздохнул. Капитан вздохнул тоже. Они постояли друг против друга еще секунд пять, потом капитан тронул пальцами козырек фуражки и произнес:
— Надеюсь, этого больше не повторится.
— Так хочется быть кому-то полезным, — сказал Кондратий.
Капитан окинул его сочувственным взглядом и, не говоря больше ни слова, вышел вон из каюты. Кондратий еще минуту-другую постоял неподвижно, потом со вздохом сказал:
— Когда же наконец закончится этот день… Вечер, ау!
Он вышел опять в коридор, прошелся по нему туда и обратно, потом отправился в давешний бар, выпил массу безалкогольного пива, поговорил с барменом о видах на жительство и тут только заметил, что, оказывается, уже три минуты седьмого. Тогда он отправился к Виктору.
Дискуссия у Виктора была в полном разгаре. Человек двенадцать сидело на кровати, диване и стульях. Посередине стоял стол, на котором красовался бисквитный, солнечного вида торт, усыпанный желтыми розами. Там же стояли пустые и полупустые бокалы с остатками коки и пепси.
Виктор, краснощекий блондин неопределенного возраста, азартно кричал:
— …Нет, нет и нет! Ну как же вы не можете в полной мере осмыслить явление русской литературы? Её величие, её общечеловеческий пафос. Её преображающую мощь. Ну взять хотя бы вот этого...
— Достоевского? — подсказал кто-то торопливо.
— А хоть бы и Достоевского. Ведь что есть такое его Мышкин. Ведь это же совершенно уникальный образ, не имеющий аналогов во всей прочей мировой литературе... Или, скажем, Карамазов Алеша…
Кондратий пробрался на свободное место, жадно прислушиваясь к тому, о чем говорил Виктор.
— То, о чем писали русские писатели, обращено было к лучшим сторонам человеческой души. Россия была воистину кузницей сердечных талантов.
Какой-то мальчик с истомлённым лицом и тусклыми байроновскими глазами небрежно произнёс:
— А разве была такая страна, как Россия?
Виктор словно бы с разбегу упёрся в невидимую стену. Он даже как бы поперхнулся.
— Вот, — закричал он яростно, но тут же взял себя в руки и, тыча в юнца обгрызенным ногтем, сказал: — Видите? Видите? Вот к чему мы пришли… Мы уже и не знаем, откуда мы родом…
На мгновение повисла смущенная пауза.
— Да разве дело только в литературе, — сказал кто-то из темного угла.
— А в чем? — спросил Виктор, стремительно повернувшись на голос.
— Жить, да и все.
— Вот, вот, — воскликнул Виктор опять, тыкая ногтем теперь уже в темный угол. — Вот к этому мы и приходим. И это после великой истории. Конечно же, дело не только в литературе, но она… как лакмусовая бумажка. Как бы этакий показатель духовного состояния нации. К примеру, возьмем все того же Мышкина. Ведь придумать подобный образ уже ни у кого не получится. Ментальность другая. Сейчас больше о мани, кибер-уме, простите, о гениталиях… А раньше?
— На Западе тоже был образ не хуже, — возразили опять из угла. — Дон Кихот.
Виктор улыбнулся.
— Не хуже, не хуже. Но я ведь не об этом. Я ведь о сердце…
Часа через два Кондратий почувствовал утомление. Он вышел за дверь. Постоял за ней неподвижно, прислушиваясь к тому, как сердце в груди странно колотится, и двинулся дальше, разглядывая стены коридора как-то совсем по-другому. Движущиеся картинки из учебника по камасутре, покрывавшие всю площадь стен, совсем не возбуждали желания. У кают-компании он приостановился и заглянул внутрь. В уши шибануло ритмичным рэпом, в ноздри — потом и вонью. Невидимый голос, разрываясь, кричал: «Я люблю тебя везде!.. Я люблю тебя везде!..» И так без конца.
Какие-то непонятные существа (быть может, даже и люди), похожие на скользких извивающихся червей, занимались там непонятно чем. Среагировав на приоткрывшуюся дверь, из влажной полутьмы чей-то сдавленный голос крикнул:
— Э-э… Господин Кактус, присоединяйтесь!
— Я Пальма, — сказал Кондратий и двинулся дальше.
Он поднялся на верхнюю палубу, где в этот раз было пусто. Должно быть, из-за погоды. Прохладный сырой ветер освежил его разгоряченное лицо. Он пошел вдоль борта к корме, огибая выпуклый бок дирижабля. Через каждые тридцать метров от палубы ответвлялись в стороны длинные пешеходные фермы, выглядевшие снизу как гигантские лапы жука. Заканчивались фермы смотровыми площадками, которые сейчас были пусты. Тем не менее Кондратий выбрал самую удаленную. Если кто и появится в этот час на палубе, то уж в самый конец по такой погоде вряд ли пойдет.
Кажется, надвигалась гроза.
Кондратий постоял минут пять, потом, окинув палубу еще одним внимательным взглядом и убедившись, что там по-прежнему никого нет, перешагнул через парапет. Тело послушно кануло в темную пропасть. Где-то там внизу лежало пространство, называвшееся когда-то Российской Империей. Сейчас там видно ничего не было. Только темное неопределенное нечто, скрытое надвигающейся ночью.
Лишь на западе затянутое тучами небо было еще светлым.
Упругий воздух давил на грудь и лицо. Кондратий замедлил падение, после чего, нащупывая эфирные струны, зашагал по ним вверх, как по лестнице. Его тело, обретя невесомость, гармонично вплелось в ткань тонкого бытия, на время оставив физическое. Сердце и впрямь было радо. Казалось, испытываемые им чувства были гармоничным продолжением тех, что возникли в каюте у Виктора. Вектор движения был по-прежнему точен. Дух, а не тело, был ведущим сейчас. Сохранить бы это соотношение впредь.
Но…
Давит, давит современное бытие…
Впрочем, глубоко об этом Кондратий не думал. Наслаждаясь полетом, он то падал стремительно вниз, то взмывал по крутой дуге вверх, то летел, кувыркаясь, без руля и ветрил… Потерять дирижабль он не боялся. Гигантское, похожее на регбийный мяч тело, фосфоресцирующее серебристым сиянием, было видно издалека. По широкому пузатому боку тянулась желтая надпись «МАДОННА». На корме же было изображено и лицо певицы. Ниже и выше надписи тянулись освещенные светом окна. Дирижабль походил на гигантский летающий небоскреб. Тысячи туристов и угодливых слуг населяли его сейчас. Чудо западной техники современного образца…
Какая-то птица пролетела рядом с Кондратием. Кажется, утка. Заинтересовавшись, он какое-то время летел рядом, с сочувствием наблюдая, как птица из последних сил борется с порывами ветра. Потом она канула вниз — отыскивать, должно быть, место, чтобы спокойно переждать грозу.
А гроза уже была рядом. Сверкнула молния, затем раздался и гром. Беременные дождем тучи готовы были вот-вот разродиться.
Кондратий повернул к дирижаблю. Соблюдая максимум предосторожностей, он подлетел к дирижаблю со стороны кормы и только после того, как убедился, что на палубе по-прежнему ни души, мягко спланировал на пластиковый пол. Первые крупные капли настигли его, когда он был уже у дверей.
В коридоре его встретил вездесущий капитан. Он снова был затянут в безукоризненно отглаженный китель, подтянут и свеж. На лице было привычное для Кондратия выражение — как бы некоей смирившейся скорби. Еще не зная причины, Кондратий уже чувствовал себя виноватым. Он остановился перед капитаном, понуро опустив руки, как нашкодивший школьник.
— Эх, господин Крокус, господин Крокус, — проговорил капитан печально.
— Пальма, — подсказал ему Кондратий.
— Это неважно. Ведь вы же знаете распорядок. После 22.00 во избежание несчастных случаев посещение верхней палубы воспрещено.
— Да, — сказал Кондратий.
— И не в первый раз я вам это уже говорю.
— Но ведь когда я еще увижу звёздное небо.
— Звёздное?! — приподнял брови капитан. — Насколько мне известно, за бортом гроза. Впрочем, это неважно. Гроза там или же ясная ночь — распорядок одинаков для всех.
— Моя квартира в Лас-Принте, на восемнадцатом ярусе ниже поверхности земли, сэр.
— Так цените своё нынешнее положение. Сколько вам ещё осталось суток?
— Четыре.
— Завтра утром вы увидите своё небо.
— Но оно уже не будет звёздным.
— Это неважно. Вы, господин э-э…
— Пальма, — подсказал Кондратий.
— Какое трудное слово. Так вот, господин э-э… Крокус, вы, я вижу, совсем не задумываетесь о последствиях, которые самым непосредственным образом влияют на ваше же будущее. Поймите, наконец, закон превыше всего. Никакая демократия не сможет привести общество к благоденствию, если законы не будут соблюдаться. И уясните простую истину: мы не звери. Все, что мы делаем, для вашей же пользы. Господи, да одних только материальных средств мы вложили в эту вашу пустыню столько... А сколько наших солдат пало, когда… кхм… В общем, я всё ещё рассчитываю на ваше понимание. Ведь своей... неорганизованностью вы поражаете меня в
|
