Зима в полном разгаре. На улице стынет огромный заснеженный мир. Ползет по земле сухая морозная поземка. Сугробы ложатся на дорогу, накапливаются возле ометов, прижимаются к плетням. На мгновение проглянет из-за белесых облаков негреющее солнце, проплывут над морозной далью полосы света, вот и день прошел. А зимний вечер долгий, как осенняя дорога, не знаешь, куда себя деть, чем заняться.
Я сидел у окна с двойными рамами и со скукой смотрел на улицу. Вечерело. Мама зашла в комнату и зажгла лампаду, висевшую в углу перед большой иконой, обрамленной холстинным полотенцем, с вышитыми петухами, и проговорила:
- Сынок, мы с Васей пойдем к соседям перемолоть ведро кукурузы, а ты посиди один. Скоро папа с работы придет, так что будь умницей и ничего не бойся.
Клацнула щеколда, хлопнули двери, а вскоре увидел, как мама с братом пересекли улицу и скрылись за воротами соседнего дома.
Оставшись один, я прижался носом к холодному, заиндевелому стеклу, в надежде увидеть в сумерках знакомую фигуру отца. Каждый раз, возвращаясь с работы, он доставал из кармана кусочек зачерствевшего хлеба, а иногда домашнего, раскрошившегося сыра завернутого в тряпочку, и, передавая мне, говорил: «По дороге встретилась лисичка и попросила передать тебе вот этот гостинчик». Какими же вкусными были ее гостинцы!
Папа задерживался. За окном быстро темнело. Лампада тускло освещала святой угол с иконой, а вся комната была заполнена густым мраком. Спиной я ощущал эту темную пустоту, и чувствовал, как в груди разрастается неприятный холодок, а сердцем овладевает страх. Мама сказала «ничего не бойся», а как не бояться, если в каждом темном углу мне представлялись какие-то страшные существа, которые только и ждут момента, чтобы разом наброситься.
Не в силах больше сидеть, я сорвался со стула и, стараясь не смотреть по сторонам, подбежал к входной двери и выскочил в сени. Трясущимися руками попытался открыть дверь на улицу, но она не открывалась, видимо мама закрыла снаружи на крючок. Это еще больше испугало, так как путь на свободу был отрезан.
Вернувшись в кухню и, косясь на открытую пасть печи, я осторожно пробрался в угол, где стояли рогачи, схватил первое, что попалось под руку, и побежал в большую комнату. У окна остановился, перевел дух. В слабом свете лампады поблескивали квадраты стекол в переплетах рам. Выбрав самый большой из них, я поднял кочергу и осторожно стукнул. По стеклу расползлась паутина трещин. Стукнул сильнее. Посыпавшиеся осколки напугали. «Ох, и попадет же мне от мамки!»- подумал я и с силой двинул кочергой в квадрат второй рамы. Страх перед пустой, темной комнатой с неведомыми существами, превысил страх перед наказанием.
Отбросив кочергу в сторону, рискуя порезаться об осколки, торчащие в рамах, я пролез в окошко и вниз головой свалился в сугроб. Как был раздетый, в залатанных чулках и без шапки, так и побежал к соседнему дому, увязая в снегу.
Мне до слез было обидно. Никому нет дела, что я боюсь оставаться один, когда из каждого угла комнаты подкрадываются потемки, пряча в себе что-то жуткое. «Вот замерзну здесь, под плетнем, тогда будут знать, как бросать меня одного!» - подумал я, и тут же увидел маму с братом, выходивших из соседних ворот.
- Мама! - радостно закричал я, забыв о том, что минуту назад хотел замерзнуть, и со всех ног бросился навстречу.
Увидев меня раздетого, мама испугалась.
- Ты что, воспаление легких хочешь заработать? - воскликнула она, кутая в свою телогрейку и, подхватывая на руки.
- Я окно разбил, - уныло проговорил я, обнимая ее за шею.
- Как разбил?
- Кочережкой.
- Зачем?
- Чтоб выбраться на улицу, двери-то не открывались.
- Ну что ж, - вздохнула она. – Придется, вместо стекла, твою задницу в окошко сунуть. Не ночевать же нам с разбитым стеклом. Так полную хату снегу нанесет.
Я представил себя, всю ночь торчащим в окошке задом на морозную улицу, и поежился.
- Мамочка, я больше не буду! Не надо меня в окошко запихивать.
- Ну, если не будешь, тогда мы что-нибудь придумаем, - проговорила она, когда пришли домой. - Полезай на печку, отогревайся.
Я юркнул на печь, кирпичи которой еще хранили тепло. Вася зажег керосиновую лампу, разогнавшую темноту по углам, затем скомкал телогрейку и плотно засунул в разбитое окошко. Мама пошла на кухню готовить ужин, а брат сел делать уроки.
Некоторое время стояла тишина и я, пригревшись, задремал.
- Вить, а Вить, - послышался голос брата.
- Чего?
- Ты мартышку не видал?
- Нет.
- А хотел бы посмотреть?
- Где? - сон как рукой сняло.
- На печке сидит.
Я огляделся.
- Нет здесь никакой мартышки.
- Плохо смотрел, - засмеялся он, подошел и поднес к моему лицу большой осколок разбитого зеркала. - Вот она.
Увидев свое отражение, я все понял и воскликнул:
- Сам ты мартышка
Василий захохотал.
Пришел с работы папа. Ему рассказали о моей проделке, и он, потрепав меня по голове, проговорил:
- Тебе целых пять лет, и ты ведь мужчина, будущий солдат, а солдат ничего не должен бояться, даже если остается один. Понял, сынок?
- Понял, - уныло ответил я.
- Вот и хорошо!..
Сели ужинать. Мама поставила на стол две чашки со щами. Мы с братом ели из одной чашки. Щи были горячими, и я долго дул в ложку, остужая.
- Что ты мучаешься? - сказал Василий. - Посиди и подожди, когда щи остынут.
- Ага, посиди? Пока я буду сидеть, ты все поешь.
Брат улыбнулся.
- Ну, если боишься, что я съем твои щи, мы их разделим.
- Как?
- Очень просто! - Он взял мою ложку и положил поперек чашки. - Смотри, получилось две половинки, вот твоя половинка, а другая моя. Я свою буду есть, а ты сиди и жди, пока твоя остынет.
Я наклонил голову, посмотрел, точно ли посредине чашки лежит ложка - не обделил ли меня братец, и терпеливо стал ждать. Тот ел, пряча усмешку. Через некоторое время, заглянув в чашку, я понял, что меня надули, и поднял крик.
- Охота тебе дразнить его? – сказала мама и, отвесив брату подзатыльник, подлила мне щей.
После ужина я снова забрался на печку и долго смотрел на качающиеся тени брата и папы, отраженные на стенах. Потом натянул на голову дерюжку, поджал к подбородку колени и, прислушиваясь к пугающему завыванию ветра в печной трубе, крепко уснул.
