День начинался светло-серым, словно неведомый божественный художник в минуту тоски или творческого наития выбросил все краски и оставил только одну - серую с легким жемчужным оттенком. Легчайшими серыми были абрисы домов, веточки деревьев, влажный асфальт; отовсюду тянуло неуловимым запахом, который только намечал весну. Приятно было стоять на влажной террасе, дышать голым холодком весны и знать, что начался уже могучий гон жизни в земле, заскорузлых стволах, зябком и нежном цветении миндаля.
Художница любила эти рассветные часы последних дней февраля и начала марта. Она вспомнила слова своего педагога в художественной академии - чудаковатого, вечно прихорашивающегося старика, боготворившего творчество Левитана: «Если вы хотите научиться рисовать – изучайте книги по рисованию и слушайте лекции, а если хотите научиться писать – вбирайте в себя мартовские утра. Пейте их как вино, смакуйте, вдыхайте каждой клеточкой, запоминайте каждую черточку, мельчайший переход цвета. И вникните, вникните в их воздушность, жемчужность, невесомость ибо они неповторимы. Не-пов-то-ри-мы!!! Запомните это! Кто постигнет чудо мартовского утра, тот будет писать все. И да осенит вас легкая кисть Левитана!»
Речь старика-профессора была возвышенно-старомодна, и студенты подсмеивались над ним и называли: «Левитанистый наш». Но художница запомнила этот завет, и он не обманул ее. Она встречала март в разных городах и весях, но неизменным в это время оставались подъем в пять утра и «Песня жаворонка» Чайковского – старая запись на диске.
Каждый март раскрывался по-особенному. Иногда светло-серый свет разбавляли тончайшие ноты зеленого, в другой раз - розового, сиреневого, янтарно-желтого. Но эти цвета были робкими, словно божественный художник сомневался, не утяжелят ли они его любимый нежно-серый, не нарушат ли его акварельную хрупкость.
Поэтому сегодня, выйдя на террасу, она ахнула. Никогда еще так властно, даже нахально не вторгалась в женственную симфонию серого яркая небесная бирюза, в которую, словно сговорясь, маленькие дрозды устремили свои ликующие трели.
Художница машинально потрогала бирюзовые бусы на шее. С ними она не расставалась: ей привез их будущий муж из командировки в Шираз и утверждал (по словам торговца!), что это знаменитая персепольская бирюза из древнего великого города, разрушенного Александром Македонским.
В то, что бирюза чудом выжила после похода Александра, верилось с трудом, но все же в словах «персепольская бирюза» было что-то магическое. Художница прикасалась к прохладной лазури с бронзовыми прожилками и ей казалось, что это окаменевший отблеск знаменитого пожара Персеполя, устроенного Таис Афинской.
«Бирюза – камень и цвет счастья, - вспомнилось ей давно прочитанное. – Она приносит счастье в любви и предохраняет от падения с коня».
Художница усмехнулась. На коня ей садиться не приходилось, а счастье в любви состоялось, но было совсем недолгим. Да и может ли искристое счастье быть долгим? Муж был альпинистом, самозабвенно любил горы – они притягивали его своей разноликостью; морем он восхищался, но считал его однообразным, а горы были страстью. И песня «Лучше гор могут быть только горы» будто была написана для него. Снова и снова штурмовал он бирюзовые вершины и однажды шагнул в бирюзовую синь чужих глаз, потому что лучше гор могут быть только горы, На Которых Еще Не Бывал.
На память о нем остался маленький дом с террасой, увитой синим вьюнком и цветком со смешным названием «Сердечко Жаннеты», бирюзовые бусы и несколько фотографий мужа в свитере, с трубкой и бородой а-ля Хемингуэй.
Несколько заполошных романов после развода принесли ей яркое, мимолетное счастье. В каждом живом существе, если оно чувствует любовь и заботу, возникает нечто, мгновенно осеняющее душу. То, что люди называют признательностью. И художница думала о своей жизни с тихой нежностью, с той изысканной, деликатной благодарностью, которая отличает искренние светлые чувства. Не столь важно, кто или что оставляет зарубки на твоем сердце, главное, чтобы его собственный отзвук был чистым и верным.
Художница наугад взяла с полки книгу. Она знала, что это за книга, помнила ее почти наизусть, и знала, что раскроется именно эта страница:
«Зачем я жил? Для какой цели я родился?.. А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные… Но я не угадал этого назначения, я увлекся приманками страстей пустых и неблагодарных; из горнила я вышел тверд и холоден как железо, но утратил навеки пыл благородных стремлении, лучший цвет жизни.»
Еще с детских лет пронзили ее сознание эти строки. И молодой поэт с сумрачным взглядом словно предопределил ей судьбу, и если бы можно было вернуться сейчас в те зыбкие, бессмертные, юные года, то только затем, чтобы угадать свое назначение. А может, оно в том, чтобы встречать на холодной террасе мартовские рассветы и верить, что увидишь среди них самый неповторимый, и тогда написать красками свой маленький шедевр, написать непременно хоть когда-нибудь?!. Кто знает?..
А небесная лазурь разгоралась все ярче, властно прорезала, раздвигала серое утро, и вот уже первые лучи вспыхнули на оконном стекле, брызнули на стены, на поникшие листья «Сердечка Жаннеты», скользнули по чуть привядшим, но все еще ярким губам художницы. Она улыбнулась и пододвинула к себе мольберт, краски и кисти.
…Новая картина была названа «Март.Бирюза»
