Глава 4. Поминальное дознание

Не щадил двадцать первый век коренное, так сказать, население нашего Зеленогорска, старело оно и вымирало. Молодежь, как только подрастала, перебиралась в Питер, а то и дальше. Ветшали старые дома, рассыпались, горели, если в выгодном для строительства новых коттеджей месте стояли. Росли, как грибы после дождя, вдоль залива рестораны, на которые старики наши могли только поглядеть, с завистью сглотнув слюну.
Конечно, уже не девяностые, которые вспоминались выбитыми окнами единственного тогда ресторана «Олень», размытыми дорожками парка при Золотом пляже, ржавыми и разбитыми каруселями и качелями, ямами вместо дорог и тротуаров.
Теперь привели центр и курортные зоны в порядок. Бродит солидная публика. По новому асфальту шуршат такие авто, которые нам раньше и не снились. Но, если чуть в глубь от залива заберешься, то – хоть плачь.
И наш дом не был исключением, редело его народонаселение. Вот и в то лето освободила комнаты, что за кухней, в моей части дома, целая семья Желудевых. Сначала прямо во дворе, в пыли у крыльца померла Людмила, а следом за ней через день лег, не раздеваясь, на кровать Виктор, закрыл глаза и, ни с кем не простившись, покинул наш мир нерадостный.
Замкнутая семья была.
Виктор тот всю жизнь, сколько я его помню, даже здоровался с соседями не словом каким, а просто кивком головы, но это не мешало ему помогать соседям делом каким-нибудь. Вон эту сходню пологую с крыльца для моей каталки – он сделал. Перила придумал, за которые я цепляюсь, когда наверх закатываю тело свое, или ладонями упираюсь, чтобы при спуске не разгоняться. Сама сходня имеет горизонтальные части, типа ступенек, это мне для отдыха. Такой вот у меня теперь путь наверх и вниз, с привалами, отдыхом, временем для раздумий. Спасибо, Виктор!
Людмила не из наших - из города муж ее привез. Она и в молодости-то тихая была, а лет десять назад, когда сын их, Ромка, погиб на зимней рыбалке, так и совсем перестала разговаривать, странно так на всех глядела, а после совсем свихнулась и узнавать нас перестала. Последнее время частенько ей Виктор «неотложку» вызывал, сердце ей прихватывало сильно, а вот летом так прихватило, что уже и не отпустило.
Хоронили их в один день, поминки в их комнатах делали. Чтобы все приготовить и организовать, приехала из города Екатерина – сестра Людмилы младшая, не было у них иных родственников. Моя сеструха тоже подвязалась на кухне, куда без нее, хоть и жила в Ильичево, не одно мероприятие в нашем доме без нее не обходилось.
Народу собралось мало – не было друзей у Желудевых. Так соседи, а кто и просто, чтобы выпить, зашли.
Вечер был теплый и спокойно-умиротворенный, ни ветерка, день будний, даже с шоссе шума не было.
Я на поминки не покатил, душно там, да к тому же в те дни приехал ко мне погостить Валерка Астахов, а он человек непьющий. Выбрали мы не застолье, а тенек под несколькими рябинами в углу двора. Там испокон века был врыт длинный потемневший от времени и дождей стол и пара лавок.
Сидели мы, чаевничали, вспоминали детство, друзей, а чаще просто молчали, слушая тишину, душу баюкающую.
С крыльца спустился и двинулся к нам, на ходу разминая сигарету, Петр (Петр Васильевич) Масленников. Когда-то был нашим участковым, а ныне пенсионер. Располнел, где не полысел, там поседел, заморщинился лицом, только глаза, как прежде, молодо из-под густых бровей посверкивают.
- Отдыхаете, хлопцы? Подымлю с вами?
- Садись. Чаю хочешь? – спросил я.
- Неплохо бы после селедочки.
Валерка взял чайник, пошел в очередной раз на кухню, а Петр сел на самый тенистый край скамьи, закурил, навалившись локтями на стол. Дымок от сигареты прямехонько так ввысь уходил, воздух его даже не колыхнул ни разу.
- Вот ведь время летит, - вздохнул Масленников, - кажется, вчера вас – шпану – гонял, а сегодня, погляди, Валерка уже дед, - он кивнул на вернувшегося Астахова. - Доставали вы меня тогда, ох, доставали.
- Да, ладно, что теперь вспоминать, - махнул рукой Астахов.
- Ты-то еще ничего, вот Ванька зараза, сколько мне нервов напортил. Вот, точно, не случись с тобой все это, - он кивнул на мои безжизненные ноги, - засадил бы тебя. По самому краю ходил. Ох, рисковый ты парень был.
Молча поприкладывались к своим чашкам. Вроде и не располагал вечер к длинным беседам, да вот в Масленникове алкоголь бродил, требовал высказаться:
- Вот, Ванька, я гляжу на это, - он мотнул головой в сторону крыльца и дома, - и все думаю, как наша жизнь устроена. Мне вот всегда представлялась, как помост с двумя лестницами. Только вот эти самые лестницы у каждого разной длины получаются.
- Ты чего, про эшафот что ли? – невпопад спросил я, может, если бы выпил со всеми на поминках, то понял бы собеседника быстрее, а так мудрено получалось.
- Какой, на хрен, эшафот. Не, я не о том, я так, типа, образно выражаюсь. Вот, гляди, родился ты и являешься еще никем, так что-то наподобие человека. Вот, ты сказал: «Мама» или ты встал на две точки, считай, ты первую свою ступеньку вверх преодолел. Блин, понимаешь, наша жизнь начинается с того, что ты почти каждый день какую-нибудь хреновину первый раз в жизни делаешь. Вот, пошел, вот, говорить начал, вот, ну не знаю, типа, там читать научился, а вот, уже всерьез за жизнь взялся – с девчонкой обнялся, а то и поцеловал. Потом круче: получил или дал по морде, в школу пошел, ну не знаю, закурил в первый раз, водку попробовал, книжку прочел, кино увидел, на самолете впервой с родителями на юг полетел, велик купили, за соседкой подглядел, как она раздевается, да много чего. И вот, каждая эта ерундовина тебя на ступеньку по жизни поднимает.
- Загнул ты, Петр. Тебе бы не шпану ловить, а книги писать, - развеселил он меня этим монологом.
Как в пьесах, когда герой выходит вперед, чуть в оркестровую яму не падает и так, якобы тайком от тех, кто на сцене сидит или стоит, начинает нам в зал орать то, что он о своей и нашей жизни думает. Кажется, мысли вслух, называется. Вообще, это стремно смотреть, как будто эти придурки у него за спиной ничего не слышат, а мы в зале вроде как трава в поле или кусты какие-то, перед которыми он откровенничает. Мне больше нравилось, когда артисты на сцене замирают, свет притухнет малеха, а голос из динамика нам объяснит, то, что мы должны из пьесы понять. Это такой прием у режиссера, если у него таланта не хватит не в лоб нам сказать, что он хотел выразить, а так вывернуться, чтобы сами мы это уразумели. Нам же приятнее выйти из зала и чувствовать себя великими мыслителями, мол, сами до всего доперли.
Не унялся Масленников:
- Дурак ты, Ванька. Я же тебе свой взгляд толкую, а ты насмехаешься. Это тебе не на машине гонять и не водку жрать. Вот, гляди, все мы когда-то в первый раз делаем, когда-то и любовь, типа, познаем, еще ни в ухо, ни в рыло, что она такое есть. И вот эти строим ступеньки, то бишь взрослеем, зреем. Вот, созрели и вышли на такой горизонтальный помост, по которому дальше по жизни шагаем и повторяем то, что когда-то на какой-то ступеньке в первый раз сделали. И так вся эта канитель постепенно в привычку приходит. А вот дальше уже у каждого по-разному. Кто-то шел ровно, шел, потом под трамвай попал, и все кончилось на этом ровном участке жизни, просто в пропасть сорвался. А ежели тебе суждено долго шагать, то наступает момент, когда ты подходишь к концу этого помоста, а там лестница вниз. Вот если сначала каждая ступенька вверх, это когда ты что-то в первый раз в жизни делаешь, то каждая ступенька вниз – это когда ты в этой жизни что-то в последний раз делаешь. Ты даже можешь об этом самом и не соображать. Вот, взять тебя Ванька, ты, когда в последний раз по земле на своих ногах шел, не знал же, что это в последний раз. Не догадывался, а потом, вдруг, раз и спустился на ступеньку вниз с помоста. Все, ты уж извини, конечно, но все это был последний, ты вслушайся, последний раз. Больше уже этого никогда не сделаешь. Ну, чтобы понятнее, приходишь к врачу, а он тебе, если не бросишь пить и курить сегодня, то завтра копыта откинешь. Это, правда, другой вариант, тут сознание включается. Ты решаешь для себя, либо я сейчас всего на одну ступеньку вниз, типа, брошу пить и курить, а там опять какой-то горизонтальный участок помоста, либо, пройду мимо этой ступеньки, сохраню на еще какое-то время, пусть совсем короткое, ту жизнь, которая мне нравится, а там плевать на ступеньки, в пропасть с головой. В другом варианте, как у тебя, нет предсказания. Вот я, уже лет десять вдовствую и что, случается с какой женщиной переспать, и каждый раз не знаю: ступенька она или у меня еще есть несколько метров горизонтального пути. Так во всем. В одном только уверен будешь – ни одной ступеньки вверх не осталось. Все, исчерпали мы их. Вот в этом-то и есть вся трагикомедия возраста нашего. Ничего нам в первый раз уже не суждено, главное, чтобы ни в последний.
Он вздохнул, отер зачем-то ладонями лицо и потянулся за новой сигаретой.
С крыльца сошла Ирина, сестра моя, подошла, выжидающе посмотрела на нас, не перебиваю ли, мол, а потом предложила:
- Мальчики, может вам сюда чего поесть вынести?
- Лучше выпить, - ответил Петр.
- Это уж сами, а я вам сейчас горяченького вынесу, все равно остается, народу-то мало пришло, - и она поспешила в дом.
Ей навстречу к нашему уединению спешили Семен Никитин -  наш сосед из дома напротив, что на краю оврага, и Мишка Артамонов, который жил внизу под горкой, в доме на углу нашей Круглой и Ломаной улиц, курить-то в доме не решались – некурящие Желудевы были.
Вы не подумайте, я не для того, чтобы подлиннее написать, вам их места жительства перечисляю, а чтобы вам потом понятнее было, кто кого на каком пути мог встретить.
Подошли, расселись на лавках, задымили.
Вскоре на крыльцо еще пара мужиков вышли, не подходя, попрощались и вышли со двора. Так вот поминки по двум людям и заканчивались – поели, выпили и по домам, завтра работа, круговерть, рутина. Вроде вчера жил кто-то рядом, по соседству, а сегодня нет.
К нам уже спешила Екатерина, сестра Людмилы – покойницы, в одной руке бутылка, в другой блюдо с мясом тушеным. Шла, переваливаясь, как утка с боку на бок – пухлая, круглая, раскрасневшаяся от выпитого, пот по лицу каплями бежит, в черном платье до пят и черной косынке, чуть съехавшей на бок.
Добрая тетка, помню ее, она хоть и не часто, но приезжала сестру проведать, приготовить чего, постирать, та-то уж ничего не делала, когда свихнулась, а Виктор, хоть и хозяйственный, но все же мужик. Не забывала и мне какое угощение занести, если кашеварила, занесет тарелочку, угощайся, а сама, выходя обязательно по пути так не навязчиво и пыль с подоконника тряпкой сметет и с пола какой-нибудь обрывок поднимет, с собой вынесет.
- Поешьте, ребятки, помяните сестренку мою, пусть она покой там обретет.
- Садись, Катя, садись, - пододвинулся Петр. - Выпей с нами.
Тут следом подоспела и Ирина с кастрюлей картошки, а за ней семенил маленький усохший Леха Смирнов со стопкой стаканов в руках. Не знаю, уж чего его принесло сюда – жил далеко, на Овражной, и вроде с Желудевыми дружбы не имел.
Все неспешно расселись, тарелки по столу раскидали, стаканы наполнили. В доме, я так понял, никого не осталось.
- Ну, Катя, пусть сестре твоей и Виктору земля пухом будет, - Петр поднял свой стакан, оглядел всех и медленно выпил.
Выпили.
Солнышко уже